Шрифт:
Закладка:
– Теперь же я вовсе не уверена, что это ее проделки, – заканчиваю я свой рассказ.
Якоб ставит пакет с покупками на землю.
А меня, как обычно, охватывает ощущение неловкости. Я стыжусь, что столько наговорила за короткое время, к тому же о самом тревожном для меня. Распахнула все окна и снова топила воздух. Да еще и такой ерундой и бессмыслицей, как привидения и призраки. Обычно на этом месте я как раз и затыкаюсь.
Но тут замечаю, что Якоб слушал меня внимательно, и молчание его представляется мне знаменательным.
– Говорят, Беринг умер в полном одиночестве, спившийся, погрязший в долгах оборванец, оставшийся без единого наследника. Но ты, похоже, вдохнула в этот дом новую жизнь, я ведь вижу, сколько детей каждый день сюда приходит. Это все твои? – с улыбкой спрашивает он.
– Да, все до единого, – смеюсь я в ответ. И мы расстаемся.
Надо бы не забыть рассказать о Беринге и балеринах моей матери. Она наверняка не удивится. Да и для Ольги эта история будет много значить.
И хотя сестра моя с молоком матери впитала Песнь песней царя Соломона, в ней не присутствуют ни привидения, ни возрождения. Она складывает лебединые яйца в единственную корзину стремительно бегущей жизни. Полнокровной жизни. И выжимает из каждого мужчины и каждого дня все до последней капли.
И все же меня греет мысль, что Андреас Беринг остается в деле и позволяет теням танцевать, а пробкам шампанского – выстреливать в потолок со столетним опозданием.
* * *
Якоб часто появляется у меня, и мы ведем с ним долгие беседы. Вот и в эту среду он приходит ближе к вечеру, когда я заканчиваю урок с моими взрослыми учениками. Они уже собирают свои пожитки, и Якоб проходит мимо их мольбертов и рассматривает результаты их сегодняшней работы. С некоторыми из учеников он вступает в разговор.
Потом я предлагаю Якобу холодного пива.
– Замечательная у тебя работа, – улыбается он.
– А ты сам когда начал играть? – спрашиваю я.
– Я еще ребенком всю дорогу колотил по молочным пакетам, настольным лампам и кастрюлям. Запирался в туалете, где часами колошматил по бачку и водопроводным трубам. Там, знаешь ли, сказочная акустика.
Я слегка ухмыляюсь. Представить Якоба мальчиком весьма нетрудно.
– В конце концов мать поняла, что с этим ничего не поделать, продала наш королевский фарфор и купила мне ударную установку. Это, как ты понимаешь, обязывает. – Якоб пробегает пальцами по клавишам в гостиной.
«Хайдеманн» нуждается в настройке. Как, впрочем, и я. Внезапно у меня возникает желание стать белыми, точно слоновая кость, клавишами, которых Якоб только что нежно касался.
– Ты всегда знала, что будешь художником? – интересуется он.
– Да, потому что всё и вся имеет цвет, – отвечаю я.
Он смотрит на меня ободряющим взглядом, и я рассказываю ему о папе и о наших походах в Государственный музей искусств. А еще – о Янлове и скандинавских колористах.
– А какой цвет у радостного ожидания? – интересуется он.
– Маково-красный.
– А у Илулиссата[183]?
– Кислотно-зеленый. Это несложный вопрос!
– Мммм… А какой цвет у меня? – Якоб улыбается несколько смущенно.
– Это… мне подумать надо, – отвечаю я, не привыкшая к тому, что кого-то занимают мои мысли.
Повисает тишина. За окном где-то лает собака.
– А ты, по-моему, треугольник, – заявляет он, прежде чем я успеваю ответить. – Стоит задать ему тон, и он может звенеть очень долго, если ему не мешать.
После чего он убегает на репетицию «Пер Гюнта».
Поздним вечером следующего дня Якоб снова появляется у меня. Он едва переводит дыхание:
– Тебе обязательно надо увидеть вот это. Чертовски занятно! – Он идет в дом, хотя я стою в халате, потому что уже собиралась лечь спать.
В гостиной Якоб достает из своей сумки фотографию.
– Я украл ее из архива театра.
На снимке тучноватый мужчина с усами сидит за пианино, а вокруг него толпятся балерины.
– Это Андреас Беринг, – поясняет Якоб.
Улыбки и тюлевые пачки с карточки освещают всю гостиную, где, скорее всего, и сделано фото, ведь Беринг сидит на фоне нашего высокого камина, выложенного плиткой с журавликами. На полу валяются бутылки из-под шампанского и опрокинутые бокалы.
– Взгляни на пианино, – предлагает Якоб. – Точно сказать, конечно, трудновато, но мне кажется…
Он славно поработал, мой личный частный детектив.
– Погоди-ка, Шерлок Холмс, – отвечаю я.
И, исполняя роль доктора Ватсона, бегу в свою спальню, где у задней стенки комодного ящика нахожу Филиппино увеличительное стекло. Мы с Якобом попеременно изучаем снимок. Задача сложная, ведь бо́льшую часть фотографии занимает тело Андреаса Беринга, и все же за его плечом можно разглядеть сверкающий орнамент, одного из серебряных лебедей и название фирмы – «Хайдеманн».
– Я так и думал! – Якоб кричит во всю мощь своих легких, и мы пускаемся в пляс.
* * *
Наутро я вижу, как Якоб идет по дорожке в своем саду с двумя бутылками вина под мышкой. Часом позже я все-таки собираюсь с духом – ведь он проявил, можно сказать, необыкновенный интерес ко мне – и с трепещущим сердцем стучусь к нему в дверь.
Открывает босоногая женщина, слегка моложе меня.
– Привет! – непринужденно улыбается она.
– А Якоб дома? – слегка заикаясь, спрашиваю я, уже готовая к отступлению.
– Дорогой, у тебя гости.
Меня начинает трясти.
– Меня зовут Шарлотта. – Она вновь улыбается и протягивает мне руку. – Да ты проходи, не стесняйся, правда, у нас тут пока беспорядок небольшой, еще не всё расставили по местам… Он, наверное, в кухне… Якоб, дорогой! – снова кричит она.
– Господи, я же собаку забыла закрыть… Я вообще-то на вернисаж собралась, так что мне пора бежать, – говорю я и не пожимаю протянутую мне руку.
Надо же так опростоволоситься! Якоб мне чисто по-соседски оказал любезность. А розы и ласки предназначались другой женщине, к тому же такой красивой и наверняка талантливой.
Нет, пора прекращать с ходу грезить наяву без реальных на то оснований. Все эти сцены из фильмов, которые я нарисовала в своем воображении за несколько мгновений. Сразу после нашего победного танца вчера вечером я стала смотреть на мир через слишком сильные увеличительные стекла. Представляла себя с Якобом в нартах в Илулиссате или за завтраком на его травяной крыше весенним днем. Эти фантастические крупные планы. Я даже успела подумать,
