— Уступки? Какие? — разозлился Павел. — Впрочем, конечно, Варшава могла бы не стать ареной боя, героиней неравной борьбы. И кто знает — может быть, даже трагедии. Как Вена и Прага. Но разве, сказав «да», она была бы собой?

— Я думаю, — упрямилась пани Рената, — будь она более благоразумной, более спокойной, возможно, все же…

— Тогда, — прервал ее Павел, — она не была бы уже нашей вспыльчивой, страстной, воинственной Варшавой.

Наступило долгое молчание Пани Рената опустила глаза, Анна удивленно смотрела на Павла, который наконец показал свой истинный характер, и на Стефана Корвина, выстукивающего на крышке стола какую-то мелодию. Ей показалось, что его нервные пальцы выстукивают недавно услышанную песню о войне «Что же ты за пани, что же ты за пани», — вдруг загудело у нее в ушах. Тишину прервал Павел, он встал и выпрямился, словно по стойке «смирно».

— Давайте лучше оставим Варшаве все, что варшавское, — ее характер, темперамент, поразительную волю к жизни. Разрешите удалиться, тетя. До завтра.

И вышел прежде, чем пани Рената успела сказать ему, что ее завтра не будет на Хожей. Анне в этот момент в голову пришла нелепая мысль: ведь завтра уже не будет, так как часы показывали несколько минут после полуночи, значит, только что кончилось «сегодня» и тем самым закончился август.

Август 1972.

Она защелкнула замок папки, полной фотографий, старых заметок, писем, и наклонилась, чтобы поднять открытку, которая упала со стола и лежала на ковре.

Это была одна из почтовых карточек, которые она высылала маршальше в тридцать седьмом году с Гельской косы, где они с Адамом проводили у моря свой медовый месяц: на бескрайний белый пляж катился черный, высокий, вспухший от воды вал, огромная волна, идущая вслед за небольшой, превратившейся при ударе о сушу в фонтан брызг, в пену.

Надвигающийся шторм… Небо, закрытое тучами, и пенистые гривы волн, бешено обрушивающиеся на низкий, беззащитный берег. Предвидение того, что должно было прийти, что должно было случиться два года спустя, в сентябре.

Словно влекомая невидимой силой, подталкиваемая ветром, который тогда безумствовал на Балтике, Анна подошла к проигрывателю, и неожиданно…

Колокол бил. Он будил спящих, звал на помощь к тем, кого захватили внезапный вихрь и шторм. Не было слышно ни криков потерпевших кораблекрушение, заливаемых крутыми валами воды, ни топота ног, бегущих в направлении берега. Ничего. Никаких призывов, жалоб и возгласов отчаяния, словно во всем этом кошмаре существовало только одно: ожесточенная, неумолимая борьба океана со скалистым побережьем. Словно единственной музыкой, достойной увековечения недолгой победы стихии, был вой вихря, шум волн, взлетающих фонтанами пены и туманом водяной пыли, треск ломающихся лодок, хруст гальки, шелест песка, летящего вниз, в пропасть, в могилу. И стон. Стон раздираемой, растерзанной земли.

Колокол бил.

КНИГА ВТОРАЯ

Перевод Л. ВАСИЛЬЕВА

Редактор К. СТАРОСЕЛЬСКАЯ

Покажите мне город другой такой,

Полный вечных пороков, забавных достоинств,

Дум возвышенных полный и низких порой…

Покажите другое такое чудо,

Город с такой необычной судьбой,

Независимый, гордый, довольный собой.

А я думал еще: как бежать мне отсюда?[25]

Ежи Либерт «Песня Варшаве»

I

Первого сентября Варшаву разбудил грохот бомб. Анна вначале подумала, что это обычная учебная тревога, какие не раз бывали в последнюю неделю, и снова придется изображать, будто спускаешься вниз, в бомбоубежище. Но в эту минуту резко, пронзительно завыла сирена. Анна соскочила с кровати и, накинув на плечи шаль, вышла на балкон.

На улице творилось что-то невероятное. Быстро пустели тротуары, последние прохожие прятались в подворотни, извозчики торопливо съезжали на обочину мостовой, слезали с облучков и распрягали лошадей. На Маршалковской, всегда такой шумной и оживленной, умолкли трамвайные звонки, город затих, вслушиваясь в далекие глухие отголоски взрывов и совсем близкий отчаянный крик сирены. Значит, так предупреждала об опасности жителей своего города страж-хранительница с набережной Вислы — длинноволосая девушка, замахнувшаяся мечом на самолеты врага?

Анна вернулась в комнату и склонилась над черным ящиком радиоприемника. В передачу вклинивались какие-то непонятные перечисления цифр, мешая слушать сообщение президента о нападении Германии. За окном выла сирена, а бесстрастный, равнодушный голос скандировал:

— Внимание! Внимание! Самолет! Ноль — два — пятнадцать! Запятая, три. Приближается… Пролетел. В Варшаве объявлена воздушная тревога!

Они не стали спускаться в подвал, и Леонтина вскоре подала завтрак, попутно пересказав все слухи, которые узнала от пани Амброс: что самолеты сбрасывают не только бомбы, но и отравленные конфеты и шоколад, что поднимать валяющиеся на тротуарах мелкие предметы опасно, так как все они пропитаны ядовитым составом. Еще не успели допить кофе, а пани Ренате уже все вокруг стало казаться подозрительным. Она велела дверь постоянно держать на цепочке, а собирающуюся уходить Анну предупредила, что та может в любом месте наткнуться на диверсантов из «пятой колонны».

— Мартин Амброс уже поймал шпиона и отвел в полицию, — шепотом сообщила Леонтина.

— Откуда же он мог знать, что это шпион? — засомневалась Анна.

— Потому что этот тип с рассвета лазил по нашим чердакам: искал выход на крышу и, видимо, собирался сигналить швабским летчикам.

Тогда это показалось Анне просто невероятным, чуть ли не смешным в своей наивности, но последующие дни подтвердили справедливость этих слухов. На крышах домов по соседству с разбомбленными объектами ловили неизвестных мужчин, которые не могли объяснить, как они там оказались и кто из жителей готов подтвердить, что их знает.

Библиотека на Кошиковой была открыта, и Стефан Корвин, узнав о настроениях пани Ренаты, спросил, не смогла ли бы Анна подежурить после обеда.

— Смогу, конечно, смогу.

— Тогда поезжай поскорее домой и отвези Ренату к моей матери. Боюсь я, — добавил он.

— За нее? — удивилась Анна.

— Не только, — ответил он уклончиво, а так как она не уходила, пояснил: — Рената становится невыносимой, когда что-то делается вопреки ее желанию. А теперь все пойдет не так, как хочется. Моя мама… Ну, моя мама с этим справится.

Он склонился над столом и углубился в бумаги. Анна постояла еще с минуту, но Стефан больше не сказал ни слова. Она вернулась домой на Хожую в полной уверенности, что ей не удастся изменить решения свекрови. В квартире царила нервозная суета. Юзя то вынимала из бездонных шкафов платья, то вешала их обратно, повсюду хлопали двери, непрестанно звонил телефон, Леонтина в отчаянии возводила глаза к небу…

— Хорошо, что