— Помни, с тобой ничего плохого случиться не может. Ты под моей опекой, как говорят кельтские легенды, а я не упаду от черной молнии. Я еще не дотянула до девяноста и собираюсь жить долго, дольше, чем мой дед, мне надо побить его рекорд…

Прабабка улыбнулась, и Анне вдруг стало грустно оттого, что ей уже пора ехать во взбудораженную, неспокойную Варшаву. Она так хорошо себя чувствовала в «Мальве», открытой спокойному небу, как цветок, привлекающий насекомых в жаркий августовский день.

Когда Анна шла с дядей Стефаном по узким улочкам к станции, уже начало смеркаться. Ей вспомнились жениховские отъезды Адама на поезде, который около полуночи сигналил своему единственному пассажиру, их горячие прощания, так непохожие на то, что она пережила на вокзале, в толпе призывников. Анна даже вздрогнула, вырванная из этих воспоминаний голосом дяди Стефана, о котором она успела забыть.

— Я хотел… Хотел извиниться, объяснить. Хотя это бессмысленно. Мне совсем не хочется, а все время получается так, что я резок с тобой. Если можешь это понять — пойми. Иногда я сам не знаю, что со мной творится.

— Это ничего, ничего, — прошептала Анна.

В полном молчании они дошли до станции и сумели влезть в битком набитый поезд. В нем в основном ехали мужчины, которые получили повестки. Их провожали семьи, дети, но настроение здесь было совсем другое, чем на вокзале в Варшаве: не было никакой паники, общей истерии, грубой борьбы за место в поезде. Значит, те, кому предстояло воевать, были гораздо более спокойными и уравновешенными, чем те, которых возраст или страх загонял в виллы, стоящие среди привислинских берез и сосен. Из первого вагона доносилось даже хоровое пение.

— Странно, что здесь ничего нельзя предугадать, — выразила беспокоящую ее мысль Анна. — Плачут люди, которым ничего не грозит, а поют те, кто может погибнуть в любой момент, как только Германия объявит войну. Буня мне когда-то говорила о юморе висельников, но ведь это не то, правда?

— Скорее это наша польская удаль. Вера в то, что никто не умеет так драться, как мы, — пробормотал Стефан.

— Драться и погибать?

— Если нужно, то и погибать. Разве можно не удивляться, живя в Варшаве? Ведь никогда не известно, какие силы сумеет высечь из нас слово «Польша» и к каким подвигам призовет бело-красный флаг, срываемый — как сейчас в Гданьске — с наших представительств и учреждений.

Бело-красный. Бретань… Неожиданно Анна вспомнила страницы недавно прочитанной книги.

— Правда ли, что в своем походе на запад кельты в те давние времена проходили по южным землям Польши? А их дома внутри были раскрашены в белые и красные полосы?

— Белый цвет может быть просто цветом извести, а красный — символом огня. А впрочем, боже мой! Разве это важно? Сейчас?

— Для меня — да, потому что это была бы еще одна ниточка, связывающая…

Анна хотела что-то добавить, объяснить, но раздумала и замолчала. Она всматривалась в темноту, которая сейчас окружала и ее, и Адама. Где бы он ни был, он должен чувствовать, что она мысленно следует за ним, сопровождает каждый его шаг, что она всегда рядом. Как и в этот момент, когда, дав гудок, поезд наконец тронулся и из всех вагонов вырвалось беззаботное пение:

Ох, война злодейка, что же ты за пани,

Коль тебя увидеть, коль тебя увидеть

Рвутся наши парни?

Рвутся парни, лучшие из лучших… Анна подумала со злостью и болью о том, что эти парни, лучшие из лучших, даже не могут себе представить, какой будет война, которую именно в этот жаркий августовский вечер решил развязать фюрер третьего рейха, и что они понятия не имеют, куда повезут их завтра воинские эшелоны. Анна еще больше бы удивилась, если бы услышала, что в эту минуту, когда поезд проезжал мимо Повсина и Кларысова, под аплодисменты всего зала пел любимец варшавской публики на мелодию популярной «Тишины». Ибо театры и кабаре еще развлекали зрителей, не подлежащих мобилизации и не поддающихся панике.

Мой усик, ах, мой усик…

Мой взгляд, и прядь, и носик,

И шарм, и страх, и мина,

И смех — да, это я.

Все было правдой в этой песенке Семполинского, кроме слов о страхе. Ибо Гитлера, прервавшего переговоры, решившегося на борьбу с Польшей и Западом, можно было обвинять в безумии, в высокомерии, в ошибочной оценке ситуации — но только не в страхе. Он несся навстречу своему предназначению так же, как мчался из Константина по мере своих сил поезд узкоколейки, постукивая, пыхтя, выпуская из трубы дым и рассыпая золотые искры по сжатым уже полям ржи. Он мчался бесстрашно, совершенно не сознавая того, что в ближайшем будущем ждет этих парней, лучших из лучших, — уже упомянутых в объявлении, удивительно похожем на траурное, — и бывшую жительницу армориканского побережья, того самого, до которого дошли наконец после долгих странствий кельты, разрисовавшие стены своих хат полосами. Белыми и красными. Красными, как священный языческий огонь. А может, как пролитая кровь?

Пани Рената приняла их с кислой миной: ведь кто-то должен был заплатить за все, что раздражало ее целый день и довело до истерики после возвращения в опустевшую квартиру. Она твердила, что может рассчитывать лишь на чужих людей, на добрейшую Лео и даже на сына пани Амброс Мартина, который весь вечер старался найти для нее какой-нибудь автомобиль. Успокоившись после того, как ее пообещали утром отвезти в «Мальву», она в конце концов разрешила попросить у себя прощения. А когда поздним вечером, почти в полночь, зашел узнать о ее здоровье Павел, пани Рената решилась даже угостить всех черной настойкой доктора. Майор был полон плохих предчувствий.

— Это правда, действительно никто не подвел, явились, кажется, все: и с повестками, и пенсионеры, вызванные Стажинским для того, чтобы заменить в городском управлении мобилизованных. Но я не верю в одновременное начало военных действий на польском и французском фронтах. К тому же мне не нравится, что крейсер «Шлезвиг-Гольштейн» зашел в Гданьский залив и уже шесть дней торчит на рейде, напротив Вестерплятте.

— Но ведь, как писала пресса, это должен быть визит вежливости учебного судна? — удивился дядя Стефан.

— Ох! — простонал Павел. — Эта плавающая школа немецких моряков наверняка оснащена современным оружием. И прислана для того, чтобы повлиять на решение наших государственных мужей.

— Войны могло бы и не быть, — вмешалась пани Рената, — если бы