пошел взять ее, и хвост завилял так бешено, что вся задняя половина собачьего тела раскачивалась туда-сюда, но как только собака поняла, что я не собираюсь открывать дверь, она снова уселась на пол. Я все же взял ее на руки. К запаху сырости и грязи от ее шерсти добавилась вонь темницы.

Я отнес собаку к камере министра Мансина, и как только он увидел ее, гнев исчез.

– Чичи? – запинаясь от радости, сказал он.

Я жестом предложил ему собаку и опустил ее на пол, чтобы открыть камеру.

– Министр Мансин, – сказал я, закончив: – Возьмите Чичи. Помогите императрице Мико.

Я столько всего хотел сказать, ему столько нужно было узнать. О Сяне и императорской гвардии, об армии и грядущем разрушении Мейляна, но я мог только повернуть ключ и выпустить Мансина.

Лязгнул замок, министр распахнул дверь и вышел. В его глазах горела целеустремленность. Хими вздрогнула, но вместо того чтобы вцепиться нам в глотки, Мансин опустился на колени и погладил Чичи. Она облизала его грязное лицо.

Мои плечи опустились, и я выдохнул. Я не считал своим долгом освобождать его или помогать императрице, но все же чувство вины за то, что мы сотворили с ее империей, немного ослабло. Я пытался не тревожиться о ней, не вспоминать, как она смотрела на меня, старался думать только о своем народе, но это оказалось невозможным. В конце концов, она пожертвовала собой ради меня, и я надеялся, что это станет достойной благодарностью.

– Пошли, – сказала Хими и зашагала к запертой двери. – Мы слишком долго тут торчали. Чем раньше вы уберетесь отсюда, тем лучше.

Она потянулась к ржавой ручке, и дверь распахнулась так, что Хими ударилась спиной о стену и вскрикнула. Стекло разлетелось, и промасленный фитиль фонаря упал на пол, давая слабый свет.

– Ты не мог просто внять моему предупреждению и уйти, – рявкнул Сетт, входя в полумрак темницы. – Не мог хоть раз послушаться, не мог подумать о чем-то, кроме своей чести, кодекса и своего треклятого упрямого желания быть для всех центром мира. Надо было убить тебя, а не позволять мотаться по империи, настраивая верных Клинков против Гидеона…

– В этом ему моя помощь не требуется, – ответил я. Вверх по лестнице заторопились шаги, и я схватил Сетта за одежду. Он попытался вырваться, но я впился пальцами в его руку. – С этим он справился и сам, отдавая приказы жечь города и невинных людей.

– А я еще думал, что ты не сможешь предать его сильнее, чем уже предал, – презрительно бросил Сетт.

Несправедливость его слов ужалила меня, и я махнул рукой в направлении, куда убежал министр Мансин.

– Этот человек – единственный, кто может помочь императрице Мико и помешать светлейшему Бахайну жениться на ней и избавиться от Гидеона. А он именно это и собирается сделать, Сетт. Я вернулся, потому что Гидеон должен знать – Бахайн ему не друг, он намерен пойти против него…

– Думаешь, он этого не знает? Думаешь, он и не догадывался, насколько опасно добиваться своего в мире, о политических играх которого он знает так мало? Каждое решение принималось им с оглядкой на кисианских лордов, которых ему требовалось обхаживать, и сейчас…

Он резко оборвал свою речь, сжал зубы и уставился в угол, будто увидел там призрак.

– И сейчас? – От страха мое сердце забилось сильнее. – Что сейчас, Сетт? Гидеон… он… не умер?

Сетт покачал головой.

– О нет, не умер.

– Тогда что?

Сетт ткнул пальцем мне в грудь.

– Я говорил, что ты ему понадобишься. Говорил, что ему будет нужна твоя помощь, твое присутствие рядом, и знаешь что? Я ни секунды не сомневался, что ты все сделаешь, ни секунды не боялся за него, поскольку знал, что ты будешь с ним, но ты предпочел свою честь. Тебя больше заботила тяжесть собственной души, чем он. Ты решил усомниться в нем. Заставить его страшиться любого принятого решения, бояться, что оно неверное, даже если не было другого выхода. Если не здесь, то где? Если не сейчас, то когда?

Шквал его осуждений был похож не просто на удары в лицо или живот, он словно вскрыл мою грудную клетку и сжимал сердце, пока я не перестал дышать от боли. Каковы бы ни были причины, как бы я ни старался придерживаться наших обычаев, я пожертвовал ради этого Гидеоном, не желая видеть его цель за теми злодеяниями, которые он совершил во имя нее.

Когда я больше всего нуждался в нем, Гидеон не волновался ни о чести, ни об обычаях, ни даже о будущем нашего народа. Он должен был сказать гуртовщику Сассанджи, что я сбежал из ученичества, но не сделал этого. Должен был заставить меня вернуться, но не стал. Ни тогда, ни позже, хотя наша репутация в степях пострадала из-за последствий того дня.

– Я пойду к нему, – сказал я.

– Серьезно? И как далеко ты уйдешь?

– Я пойду не один. Возьму своих Клинков.

Он невесело усмехнулся.

– Они больше не твои.

Никто из них не бросал мне вызов, но никто и не сражался за то, чтобы я оставался их капитаном. Может, они предпочли бы оставаться под командованием Сетта, но если действительно верят в Гидеона, в то, что он создает, то захотят помешать его кисианским союзникам все разрушить.

Сжав кулаки, я сказал:

– Тогда я вызываю тебя как капитана Вторых клинков Торинов.

Сетт рассмеялся.

– Я не капитан Вторых клинков Торинов. Но Йитти ничего не останется, как принять вызов. Если ты не слушаешь меня, остается надеяться, что услышишь его клинок.

– На этот раз я не подведу Гидеона. – Я произнес слова тихо, хотя они резали мою душу, ломали корку гордости над моим стыдом. – Даю слово.

Я поднял сложенные кулаки, но Сетт только хмыкнул и с неприятной гримасой повернулся к лестнице.

Глава 24

Кассандра

Я надеялась, что навсегда оставила позади кошмар Коя, но с закатом наш экипаж, не сбавляя хода, подкатил к неприступному городу. Императрица Хана пренебрегала безопасностью ради скорости, но ее время стремительно утекало. Вонь гниющей плоти, поначалу едва заметная, после полудня усилилась из-за отсутствия свежего воздуха в тесном пространстве. Но пока труп иеромонаха хотя бы неплохо двигался, да и краска еще держалась на мертвых щеках.

Разговаривать мы перестали. Она – потому что надо было обдумывать действия и следить за трупом, я – из-за утомления. Груз усталости становился еще тяжелее от сознания того, что нас ждет. В Кой, который теперь удерживали чилтейцы, меня, заключенную в теле императрицы Ханы Ц’ай, как пленницу вез не кто иной, как сама императрица Хана Ц’ай в теле иеромонаха Чилтея. В подобную чушь никто не поверит.

Показались ворота Коя, и я сдавленно рассмеялась.

На первом из множества поворотов дороги, спускающейся к городу, иеромонах загляделся в окно. Стоящий внизу, у подножия горы, Кой освещали последние солнечные лучи. Дождь едва закончился, оставив город в мерцании разлитого золота, проникавшего и за стены. Я подвинулась ближе к окну.

– Проклятье.

– Что такое?

Императрица в обличье иеромонаха в один миг очутилась рядом со мной, и мы обе стали рассматривать обширные военные укрепления – шатры, загоны, временные постройки, обнесенные частоколом.

– Там полно чилтейских солдат.

– Точно, – согласилась она. – Я думала, здесь оставили меньше. Вероятно, сообщения о размере их войска в Мейляне преувеличены.

– Или кто-то был в курсе, что готовится, и позаботился, чтобы там оказались не все.

Иеромонах заинтересованно вздернул брови. И хотя мне было известно о заключенной в его теле императрице, взгляд не казался менее презрительным.

– Ты чего-то недоговариваешь, госпожа Мариус?

Я припомнила Лео с его странным умением читать мысли, но покачала головой.

Экипаж начал замедлять ход.

– Ты еще можешь остановиться, – сказала я. – Войдем туда – и обе погибнем. – Я мотнула головой в сторону армии, которую мы не ожидали увидеть. – Вот, смотри, если тебе требовались еще какие-то аргументы.

Снаружи раздался окрик стражника, и сквозь стук колес послышался скрип открывающихся ворот. Дребезжание кареты затихло,