Шрифт:
Закладка:
«Известия»
Следующий день мы с Метелькой проспали и заутреннюю, и завтрак, и первые уроки. Оно-то понятно, что сами мы вернулись едва ли не перед рассветом, но почему наставники разрешили?
И батюшка Афанасий?
И прочие-то нас не рискнули будить. Зато Еремей, решивши, что мы уже довольно выспались, скинул с кровати парой пинков.
— Хватит разлёживаться, — сказал он. — У нас на сегодня большие планы.
Про завтрак и словом не обмолвился.
А мы что?
Поднялись и рысью умываться, поскольку к этому времени и я, и Метелька успели усвоить, что о педагогическом процессе у Еремея имеются собственные, весьма далёкие от соображений гуманности, представления.
Впрочем, не скажу, что был в обиде.
Проснувшийся было Савка снова попытался сделать вид, что его тут нет, но я сумел зацепиться. И там, в опустевшей умывальне, растирая дрожащее от холода тело — воду здесь грели редко и слабо — сказал:
— Прекращай.
Вслух сказал.
Благо, Метелька уже вышел.
— Я понимаю, что тебе тяжело. Но надо как-то взять себя в руки, что ли… собраться там. Я не знаю! Но это ж не дело! Ты не можешь прятаться вечность.
— Почему? — Савкино недоумение вялое, тягучее. — Я… не хочу.
— Чего ты не хочешь?
— Ничего не хочу. Отстань.
И вывернулся скользкою рыбиной, чтоб уйти в глубины то ли подсознания, то ли души. Твою же ж… и главное, я понимаю, что могу его оттуда выдернуть, выдавить.
А толку?
Допустим, заставлю занять тело, но я не способен заставить его жить. Никто не способен заставить человека жить. И вернувшийся Савка просто ляжет на кровать и не встанет, что бы там Еремей ни делал. А Еремею весьма скоро надоест возиться.
Или сочтёт, что всё, что и вправду помирает Савка.
И что тогда?
Хрень одна.
— Ты долго? — в умывальню заглянул Метелька. — Там это… Еремей ждёт. Сказал, чтоб на кухню шли.
Ага.
Ждал.
Аж заждался. На кухне было душно. Пылали раскалённые плиты, на которых в громадных чугунных сковородках, которых одному человек не поднять, что-то скворчало и шипело, и плевалось жиром. Пахло подгоревшим маслом, сдобой, кислым тестом. То и развалилось в громаднейшем чане сизою рыхлою кучей. Тесто приподняло крышку и явно собиралось бежать, но Зорька, которой бы за ним следить, не видела. Она стояла, скрестивши руки на груди, всем видом своим показывая несогласие с Еремеем. Он же, нависнув над Зорькой, склонился к самому её уху и что-то наговаривал.
— Не положено! — повторила она, впрочем, не сказать, чтоб уверенно. — Это ж… это ж порядку нарушение.
— И ещё какое, — Еремей сумел вытащить ручку Зорьки, а после приложился к ней поцелуем.
Я успел зажать рот Метельке, явно имевшему что сказать на сей счёт.
— Но поймите, дети ведь не виноваты…
— Я понимаю… — Зорька слегка зарделась и попыталась ручку забрать.
Смотреть на это было… странно.
И неловко.
— Им всю ночь пришлось работать… — голос Еремея звучал низко и вкрадчиво. — Помогать в госпитале для бедных. Это доброе дело. А вы — добрая женщина, которая не оставит несчастных сирот голодными.
— Морду, — шепчу Метельке, — сделай жалостливую.
И сам старательно глаза таращу, моргаю часто-часто, того и гляди разревусь.
— Бедненькие, — Зорька говорит это так, без особой убеждённости.
— Вы же сама мать… вы понимаете…
А вот вздох её судорожный скребет по нервам и руку она высвобождает, чтобы шлёпнуть Еремея по ладони.
— Я приличная женщина! — она поворачивается к нему задом. — Молоко есть. И хлеб. Вчерашний. Будете?
Мы старательно киваем.
Может, потом Еремей и сообразит чего этакого, более съедобного, он ещё ни разу не оставил нас голодными, но раз уж надобно, чтоб мы тут сидели и ели, то будем.
Молоко успело подкиснуть, а хлеб высох так, что не угрызёшь. Зорька же старательно не обращала на нас внимания. Слишком уж старательно, чтобы ей поверить. И Еремей наблюдал, прищурившись. Вот не знаю, в чём тут дело, но явно не в Зорькиной многопудовой красоте, поразившей старого солдата в самую душу.
Чую, как-то связано это со вчерашним нашим разговором.
И с сумеречником.
Может им быть Зорька? А хрен его знает. Мало данных. Нет, слабо верится, что эта дебелая, какая-то одновременно и жадная, и жалостливая баба — опасная тварь, которой и Синод стережётся.
С другой стороны…
— Спасибо, тетушка Зоряна, — встаю и кланяюсь до земли. С меня-то не убудет, а Еремею, глядишь, в чём и поможется.
— За доброту вашу! — Метелька тут же подорвался и тоже поклонился. — Вы всегда-то о нас заботились… прям как матушка родная!
Она снова дёрнулась.
— И жалели, — добавляю спешно. — Никто меня тут, кроме вас и не жалел-то… не помогал…
Зорька шмыгнула носом и сдавленно произнесла:
— Идите уже… оглоеды… подхалимы… толку-то с вас, одно умеете, языками молоть… а чтоб сподмогчи, так нет-то…
Еремей щурится и едва заметно кивает. И я спешу заверить:
— Сподмогём! Вот что надо, всё для вас сделаем! Только скажите…
— А и скажу, — Зорька упёрла руки в бока. — Вот сегодня надо картошки начистить! С вечера. На завтрее! И капусту оборвать, какие листья дурные… только ж вы загуляете.
— Не загуляют, — заверил Еремей. — Лично прослежу. К ужину возвернёмся, а там
