Мирбахи наняли дачу в Финляндии, недалеко от станции Райвола, и там же наняли две дачи для нас и И.В. Однако наш отъезд на дачу оттягивался ввиду того, что сессия Государственного Совета длилась долго. Она окончилась 17 июня, а 19-го мы перебрались на дачу.

Государственный Совет в эту весеннюю сессию работал весьма усердно; я был на 51 заседании Общего собрания, 41 заседании Финансовой комиссии и 7 заседаниях ее VI отдела; эти последние были посвящены преимущественно морской смете, в которой наши сочлены-моряки (Чихачев и Дубасов) старались разобраться и убеждали Морское министерство ввести возможные сокращения для получения средств на восстановление боевого флота, но безуспешно. Морское министерство, во главе которого Воеводский сменил Дикова, упорно держалось старых порядков. Ввиду этого Дума урезывала его смету, и Государственный Совет лишь мог настаивать на том, чтобы цифры ассигнований были не меньше, чем в предыдущем году.

Я уже упоминал, что порвал сношения с чинами Военного министерства и что мы осенью лишь обменялись визитами с Сухомлиновым; отношения с последним при редких случайных встречах продолжали быть вполне дружественными. Весной и это изменилось. Сухомлинову удалось добиться развода четы Бутович и жениться на своей сожительнице; муж ее не соглашался на развод, и для получения его Сухомлинову пришлось, по-видимому, прибегнуть к подлогу документов; кроме того, государь произвел давление на Синод. Таким образом, Сухомлинов вышел из крайне неудобного положения министра, открыто живущего с любовницей, притом на казенной квартире. Первый муж этой дамы, Бутович, был двоюродным братом Ольги Александровны, которая поэтому хорошо знала ее и, кроме того, по Киеву знала самого Сухомлинова. Последний поэтому надумал познакомиться с нами, чтобы доставить своей жене, положение которой продолжало оставаться двусмысленным, какой-либо круг знакомых, и для выяснения возможности такого знакомства к нам был командирован князь Андроников, ставший близким человеком к Сухомлинову.

Андроников, предупредив по телефону, приехал к нам вечером 8 мая и предложил мне вопрос, предполагаем ли мы вести знакомство с Сухомлиновыми ввиду предстоявшей женитьбы моего тестя на Ольге Александровне? Я ему категорически ответил, что я, а тем более моя жена не можем бывать в одном доме с бывшей содержанкой, а теперь женой Сухомлинова. Андроников, по-видимому, вовсе не ожидал такого ответа и, когда за чаем увидел мою жену, сказал и ей, с каким вопросом он обратился ко мне. Я тотчас повторил жене уже данный мною недвусмысленный ответ. Андроников сказал, что он в таком смысле ориентирует Сухомлинова. Последний действительно к нам не приезжал; после того мы с ним продолжали встречаться, по внешности вполне дружественно.

Довольно любопытно, что с того же времени почти совсем прекратились всякие отношения с Андрониковым – вероятно, неудача его миссии сильно повредила ему в глазах Сухомлинова; кроме того, он увидел, что я выступил так резко против своего преемника, бывшего тогда в большой силе, очевидно отказываюсь от всяких карьерных помыслов и влияния и не могу больше быть ему полезным[224].

Летом мне все же пришлось иметь письменное объяснение с Сухомлиновым по довольно курьезному поводу. На дачу к Ольге Александровне приехала ее родственница, Наталья Илларионовна Червинская, пристроившаяся к Сухомлиновым с миссией выяснить – правда ли что я распускаю плохие вести про Сухомлиновых? Чтобы покончить с этим делом, я 29 июля написал Сухомлинову:

«Дорогой Владимир Александрович.

Ольга Александровна Холщевникова только что передала мне неприятную весть, что до Вас дошли сведения о том, что я отзывался плохо о Вашей личности, притом на основании сведений, полученных мною от Ольги Александровны. Сплетен по Петербургу ходит вдоволь, но этой Вы, по-видимому, придали известную веру, так как супруга Ваша поручила Н. И. Червинской переговорить о ней с Ольгой Александровной.

Вследствие этого, считаю долгом заверить Вас самым категорическим образом, что я от Ольги Александровны никогда не слыхал ничего дурного ни про Вас, ни про Вашу супругу. Что же касается личных моих отношений к Вам, то они остались неизменно такими же, какими были полтора года тому назад, – да и трудно придумать какую-либо причину к их изменению!

Вам хорошо известно, что я уже почти полтора года прячусь от публики, нигде не показываюсь, не вижусь почти вовсе с бывшими своими сотрудниками и делаю все, что возможно, чтобы вовсе отойти в сторону от всех текущих дел: я вполне доволен своим положением, мне ни от кого ничего не надо, я тщательно это показываю и в особенности избегаю всего, похожего на какую-либо интригу против своего преемника, поэтому избегаю всяких разговоров про Вас лично и о военных делах вообще.

Поэтому усердно прошу Вас, раз навсегда не верить сплетням, подобным той, которая заставила меня взяться за перо.

С совершенным уважением Вам преданный А. Редигер».

В ответ я получил следующее письмо от 1 августа 1910 года:

«Дорогой Александр Федорович.

Действительно, по Петербургу, как Вы верно говорите, вдоволь ходят сплетни; самое правильное, конечно, не придавать им никакого значения, раз это именно сплетни. Но когда из разных источников предупреждают человека и указывают ему – кто и что о нем говорит нехорошее, то всякий поймет естественное побуждение обратиться к тому липу, на которое при этом указывают, как на источник злословия. Так и поступила моя жена, которая даже и писала по этому поводу Ольге Александровне.

Относительно наших с Вами личных отношений, могу Вам ответить тем же, т. е., что я не сомневаюсь ни на минуту, что они остались наилучшими, какими всегда и были, ибо считаю Вас человеком правдивым, порядочным и не способным на клевету и распространение инсинуаций. Очень рад, что письмо Ваше подтвердило это.

С искренним уважением Вам преданный В. Сухомлинов».

Письма эти я воспроизвожу потому, что в моем письме было определенно изложено то положение, которое я занял – возможно полное отстранение от текущих дел Военного министерства. При сердечности внешней формы писем от них все же веяло холодком. Обменом этих писем закончился этот инцидент; зачем Сухомлинова командировала свою родственницу, мне осталось неясным – из любопытства или для новой попытки установить знакомство?

Хотя я уже был не у дел, ко мне все же продолжали обращаться со всевозможными просьбами. Так, в начале года Каульбарс, уволенный от должности командующего войсками в Одессе, просил меня выяснить причину его увольнения и почему его не назначили в Государственный Совет? Я не имел возможности удовлетворить его любопытство; но его увольнение меня не удивило, так как государь еще в конце 1905 года предполагал его уволить[225].

Рыковские