– Подожди! Слушай. Я извиняюсь, ладно? Я все не так понял. Совсем не так. Я всегда все неправильно понимаю, когда речь идет о девчонках. Но я не могу не ревновать тебя, ведь я никогда не хотел никого, кроме тебя. Ты лучшая девушка на свете. Но ты всегда была такой недоступной. И дом у тебя такой… большой, шикарный. В общем, до тебя всегда было не дотянуться. Как будто ты ангел. Даже в детстве ты была не такой, как все. Меня все задирали, а тебе как будто не было до этого никакого дела. Ты просто дружила со мной, и все. Но дружила как-то свысока, как будто жалела. И если меня переставали дразнить, то только потому, что рядом была ты. Ты спасала меня, а я никогда не мог ответить тебе тем же. А мне так хотелось произвести на тебя впечатление. Я прямо из кожи вон лез. Хотя и знал, что надеяться мне не на что. Разве такая девушка, как ты, захочет быть с таким растяпой, как я. – Томас переводит дух, носком ботинка ковыряя землю.

Голова у меня идет кругом, я снова чувствую прилив тошноты.

– Это неправда, Томас, – вздыхаю я, внезапно устав. – Ты всегда мне нравился, но только как друг. И я никогда тебя не жалела.

– А потом было… то страшное утро. Когда я увидел тебя с ним. – Лицо Томаса искажает гримаса отвращения. – Время шло, а я все никак не мог забыть то, что видел. И понять тоже не мог. Так и мучился. И вдруг до меня дошло: не такое уж ты совершенство. У тебя тоже есть недостатки, такие же, как у всех нас. А значит, у меня есть шанс. И, когда я сообразил, что тот еврей просто обвел тебя вокруг пальца и ты сама ни в чем не виновата, я смог тебя простить. И никому не рассказал о том, что видел, держал язык за зубами. Был терпелив, чертовски терпелив! Так разве я не заслужил маленького поощрения, а?

Я смотрю на него в упор. Во рту становится кисло.

Не хочу быть ничьим трофеем.

– Мне до сих пор хочется вздуть его как следует. – Томас переступает с ноги на ногу и поправляет очки.

– Не получится. Он уехал в другую страну, так что забудь о нем, – холодно сообщаю ему я.

– Слава богу хоть за это! – Он шумно выдыхает, потом хватает меня за руку и, не сводя с меня глаз, говорит слегка заплетающимся языком: – Мне жалко, что я так на тебя набросился, честно. Я больше не буду. Но, Хетти, пожалуйста, будь моей девушкой. Я с ума сойду, если ты не будешь со мной.

Когда Томас наконец доставляет меня к парадной двери нашего дома и я вхожу в прихожую, выясняется, что у папы гости.

– Герта, это ты? – слышу я его голос из гостиной.

Больше всего на свете мне хочется подняться к себе, юркнуть в постель и провалиться в черное забытье сна.

– Да, папа, я вернулась с танцев.

Что бы ни случилось, оставайся верна себе. Это слова Вальтера. Для меня они стали заветом, спасательным кругом, который не дает мне захлебнуться в омуте отчаяния.

Одного из гостей папы я знаю по газетам. Это Тео Грац, глава лейпцигского отделения гестапо. Мэр Шульц тоже здесь, еще двоих я вижу в первый раз.

– Входи же, Герта, дорогая. Не стой на пороге, подойди к нам, позволь похвастаться перед господами своей прелестной дочуркой!

Папа, раскрасневшийся от сытной еды и хорошего вина, подзывает к себе и широко раскидывает руки, точно готовясь принять меня в свои объятия. Мужчины встают и кивками приветствуют меня, когда я подхожу к ним. На плечо ложится папина рука.

– Моя восхитительная дочь, – объявляет он громко. – Семнадцать лет, а уже налилась, что твое яблочко. – (Мужчины хохочут в ответ.) – Красотка, а? – добавляет он, оглядываясь на них.

Мне хочется убежать, но приходится терпеть. Я стою в окружении мужчин, а они осматривают меня с головы до ног, точно породистую кобылу.

Папа смеется и треплет меня по волосам.

– Правда, она у нас с норовом, ну да ничего: один семестр в школе для домохозяек – и будет как шелковая. Успокоится. Со временем станет кому-то прекрасной женой.

Мужчины кивают и улыбаются.

– Где мама? – шепотом спрашиваю я.

– Ушла спать, – таким же шепотом отвечает папа и уже нормальным голосом добавляет: – А нас, мужчин, оставила заниматься делами.

– Да, мне и самому уже пора, – подхватывает Грац, глядя на часы. – Надо еще отослать отчет обо всем этом в Дрезден, причем до девяти утра. Так что, может быть, продолжим?

– Конечно. – Папа мгновенно становится серьезным. – Иди к себе, дорогая. Сон красоты – важное дело для девушек.

– Доброй ночи, папа. Доброй ночи, – прощаюсь я с гостями.

В прихожей я без сил падаю на скамью: надо еще снять туфли. Но у меня так ноет все тело, что я боюсь не справиться с этим пустяковым делом. Так и сижу, привалившись спиной к стене, гляжу на свои ноги, слушаю голоса из гостиной.

– …По предварительным оценкам, около пятнадцати тысяч в одном только Лейпцигском округе. Очевидно, мы плохо работали, Сопротивление перекинулось на другие города Саксонии. В Дрездене хорошо известно…

Кажется, это голос Тео Граца. Я прислушиваюсь.

– И вы знаете, где сосредоточены их центры? – спрашивает папа.

– Преимущественно в рабочих кварталах – в Плагвице и вокруг. Среди них есть коммунисты. А есть просто смутьяны. Но их много, и не обращать на них внимания нельзя. Хотя бы потому, что это в основном молодежь. Они лупят парней из гитлерюгенда, обзывают их снобами и ханжами, активно ищут драки.

Голоса смолкают. Я слышу, как часто бьется сердце. Неужели это и есть то, чем занимается герр Беккер? Он, конечно, уже не молод и никогда не принадлежал к рабочему классу, но все возможно. Или это другая группа Сопротивления? Что, если их не одна, а много и они разбросаны повсеместно, не зная друг о друге? У меня появляется проблеск надежды, начинает казаться, что еще не все потеряно.

– Напишите в Дрезден, что мы примем быстрые и самые решительные меры, – говорит папа. – Нельзя позволить, чтобы смута развивалась и дальше. Под вывеской борьбы с марксизмом мы начнем массовое преследование и вырвем недовольство с корнем, вытопчем его сапогами, если понадобится. Примерно накажем пойманных… чтобы другим неповадно было…

Голоса согласно рокочут.

Кто-то откашливается.

– Мне пора, Франц. Благодарю за гостеприимство…

Поспешно скинув туфли, я на цыпочках подбегаю к лестнице и бесшумно скрываюсь в темноте верхнего этажа.