давали выступать, – вспоминает рабочий Наратов, – о передаче власти советам не хотели… слушать». Аналогичная картина и в революционном гарнизоне. Опасность «гнева революционного народа», который может обрушиться на агитаторов из большевистского лагеря, была столь «реальна», что даже представители ЦК, носившие высокое звание членов Исп. Комит. Совета Р. Д., вынуждены были, как утверждает Шляпников, «временно» воздержаться ходить в те казармы, где господствовали «ура-патриоты», и создавать опору путем «индивидуальной обработки». Шляпников вспоминает, как ему – «большевику» – в одной из зал Таврического дворца солдаты, распропагандированные «оборонцами», «не давали говорить». Так было в отношении той партии, которая – «единственная» среди партийных организаций – принимала непосредственное участие в боевых действиях на улицах столицы! Мы говорили уже, что этот большевистский деятель и историк революции признает, что у «Временного правительства тогда оружия было куда больше, чем у нас», – «соотношение сил не позволяло» большевикам ставить вопрос в плоскость «борьбы с оружием в руках». В протоколе Исп. Ком. (9 марта) можно найти отметку, что в Царском Селе «войска стоят за конституционную монархию…» Припомним, что в Москве позиция «крайних» была, пожалуй, более выигрышна – они открыто пытались на первых порах требовать создания временного революционного правительства.

Надежды на Москву были эфемерны. Реальной опорой мог быть только фронт, плохо еще осведомленный о происшедшем, не захваченный настроением уличной революционной стихии. Едва ли новому императору трудно было бы в петербургской обстановке выехать из столицы – «революционные рогатки» не так уже были непроницаемы. Всякое активное действие, естественно, несет в себе долю риска, ибо случай играет здесь подчас слишком большую роль. A priori на фронте можно было найти опору. Дело, конечно, не в тех патриотических буффонадах, которые имели место и к которым надлежит отнести и телеграмму Рузскому ген.-ад. Хана-Нахичеванского 3 марта: «Прошу вас не отказать повергнуть к стопам Е. В. безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого монарха». Люди в те дни вообще имели склонность безответственно говорить от имени масс. При «нервном» и «недоверчивом» отношении солдат в первые дни к совершившемуся287, поддержку на фронте можно было найти, тем более что Алексеев своим авторитетом мог бы подкрепить петербургское начинание – он считал, как мы знаем, воцарение Михаила, хотя бы временное, необходимым288.

Рискнули ли бы главнокомандующие на вооруженный конфликт, мы, конечно, не знаем, так как все их стремления в страдные дни сводились к стремлению избегнуть междоусобицы, пагубной в их глазах для успеха войны… Но совершенно удивительно, что мысль снестись и предварительно переговорить с верховным командованием не явилась у тех, кто призывал вел. кн. идти на риск. Алексеев тщетно пытался в течение всего дня найти этих политиков и добился Гучкова лишь тогда, когда вопрос был разрешен. Всякое действие запаздывало и становилось действительно рискованным в момент, когда на улицах столицы развешивали уже плакаты о двойном отречении или раздавались листовки «Известий», а за кулисами Исп. Ком. принимал уже постановление об аресте «династии Романовых»289. На квартире кн. Путятиной вел. кн. предлагались теоретические выкладки, более уместные в воспоминаниях, как, напр., у Набокова290, но не предлагалось никакого конкретного плана действия. Вероятно, поэтому Мих. Ал. и проявлял признаки нетерпения, о чем говорит Керенский. Для лидера прогрессивного блока эта словесная, скорее академическая постановка вопроса была естественна и до некоторой степени соответствовала его характеру. Но Гучков? – человек более практического дела, чем теории, человек, свыкшийся уже в предшествующие месяцы в заговорщической атмосфере подготовки дворцового переворота с мыслью о военном pronumentio и нащупывавший военные части для действия? Очевидно, вся общественная атмосфера не подходила для действенных актов против «революционной демократии». То, чего хотел теоретически Милюков 3 марта, Гучков, как сам рассказал впоследствии, пытался в других условиях и с другим персонажем безуспешно осуществить через несколько месяцев.

4. Решение

Через полчаса вышел вел. кн. Он сообщил «довольно твердо» ожидавшим, что его «окончательный выбор склонился в сторону мнения, защищавшегося председателем Гос. Думы». Такова версия свидетеля-историка. Шульгин в иных тонах передает заключительную сцену. Вел. кн. не договорил, «потому что… заплакал…»

Почему Мих. Ал. отказался «принять престол»? Не ясно ли из всего сказанного? Среди мотивов могли быть и соображения, передаваемые полк. Никитиным, со слов кн. Брасовой: вел. кн. Мих. Ал. не считал себя вправе взойти на престол, так как Царь не имел права отречься за наследника. Именно по мнению Никитина, человека близкого к Мих. Ал., последний был взят как бы «мертвой хваткой» и чувствовал себя одиноким, считал, что «правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать». Вел. кн. не мог не знать и отрицательного отношения к его кандидатуре в родственной великокняжеской среде. Все вело к одному… Керенский «рванулся», «“В. В.! Вы – благородный человек!” Он прибавил, что отныне будет всегда заявлять это»291.

«Пафос Керенского, – заметил историк, – плохо гармонировал с прозой принятого решения. За ним не чувствовалось любви и боли за Россию, а только страх за себя». Почему?! «Злостным вздором» назвал Суханов эту отметку историка. Вероятно, в ней надо видеть отзвук тех слов Керенского, которые в записи Ан. Вл. гласили: «Миша может погибнуть, с ним и они все». Странно, что и через 20 лет Милюков не нашел других слов, кроме «нерешительности» вел. кн. и «трусости» Родзянко, помешавших осуществить предложенный план спасения России, для характеристики обстановки, в которой создавался «исторический акт» 3 марта. Реалистичнее был тогда монархист кн. Львов, определивший в более позднем разговоре по проводу с ген. Алексеевым положение так: «Благородное решение вел. кн. Мих. Ал. привлекло к нему симпатии громадных масс и открывает в будущем возможность новых горизонтов и спасло его и нас от новой бури».

Для оформления акта отречения на Миллионную были вызваны юристы-государствоведы Набоков и Нольде, а в перерыв кн. Путятина «просила всех завтракать». По свидетельству мемуаристов не остался только Милюков, сама же Путятина перечисляет лишь четырех среди завтракавших: Львов, Набоков, Шульгин и Керенский. Завтрак прошел в спокойной обстановке. Не показывает ли это, что страх, будто бы кто-то может ежеминутно «ворваться», не был силен? Приехавшие юристы соответственно переделали «слабый и неудачный» черновик проекта Некрасова. Мих. Ал., со своей стороны, внес несколько поправок – по