«Медузой» и «На языке мертвых» есть много общего. Намеки или, как вы сказали, «уловки» помогают понять, что произошло – и вроде бы даже не сомневаешься, что имела место какая-то чертовщина. Как и во многих классических готических историях с призраками, в конце второго рассказа свершается определенное правосудие. Не знаю, увы, как фраза «сладость или гадость» была переведена на итальянский. В Америке она в ходу у детей в ночь на Хэллоуин, когда они ходят от дома к дому, выпрашивая у соседей конфеты – ту самую «сладость». Если скупой хозяин не даст угощения, его с высокой вероятностью ждет «гадость», некая злая шутка в отместку – не исключено, что довольно-таки суровая, с разрушительными последствиями. Надеюсь, читатели меня поняли. Обычно я не использую сугубо американские реалии и сленг в своих рассказах. Я стараюсь изо всех сил писать для людей во всем мире – чтобы каждый мог проникнуться тем, что волнует меня самого.

ЛАББАТЕ: В «Чуде сновидений» природа выписана как нечто негуманное как в отношении собственных созданий, так и времен года. Какую повествовательную силу вы придаете природе и смене сезонов? Могут ли показательные казни первой быть сердцем вашего повествования?

ЛИГОТТИ: Мне нравится ваша фраза «показательные казни». Она довольно-таки точно описывает работу природы, которая уничтожает все живое, что создает. Что касается смены сезонов, то я вырос в той части Соединенных Штатов, где времена года отчеркивали друг от друга весьма заметные линии. Осень с зимой ни за что нельзя было перепутать, уж слишком по-разному преображался в эти периоды мир. Кстати, именно осень с зимой – это определяющие времена года в моих рассказах ужасов; красота в них обручена с умиранием, на контрасте с весной и летом, олицетворяющими возвращение и расцвет жизни. Знаете, я даже не могу припомнить с ходу какой-нибудь свой рассказ, где действие происходило бы летом или весной… это уж слишком противоречит моей натуре, как писательской, так и повседневной.

ЛАББАТЕ: «Ангел миссис Ринальди» обыгрывает религиозный – по-видимому, католический, – фольклор и наделяет сны поистине демоническими качествами. Считаете ли вы, что демоническое и онейрическое каким-то образом переплетены?

ЛИГОТТИ: По воспитанию я – католик, оттого-то у меня и обострено чувство зла, а надежды на эту и загробную жизни – весьма слабые. В детстве я однажды спросил у мамы, верит ли она в ад – место, довольно ярко запечатленное в моем сознании как абсолют ужаса, каким оно и должно быть в сознании детей-католиков. Она ответила, что не верит в ад после смерти, потому что, согласно ее опыту, мы все уже живем в аду.

ЛАББАТЕ: Что для вас значат сны? Являются ли они разновидностью зла, которое невозможно победить?

ЛИГОТТИ: Для меня сны всегда были, как вы сказали, «злом, которое невозможно победить». Я боюсь ложиться спать каждую ночь, потому что мне так часто снятся плохие сны, и нет никакого способа избежать их. Лучше бы мне вовсе никогда не спать, честно. Даже когда сны относительно безобидны, я нахожу их утомительными. Один из способов, которым я хотел бы улучшить свою жизнь – никогда не видеть снов, отдыхать в состоянии наркоза всю ночь. Всякий раз, когда я подвергался анестезии на время хирургических вмешательств, я всегда приходил в сознание с ощущением, что меня какое-то время вовсе не существовало. Хотя я, конечно, не мог вспомнить этот период, тем не менее испытывал впоследствии чувство благодарности за то забвение, которое он мне временно даровал.

ЛАББАТЕ: В «Безумной ночи искупления» упоминается Бог-Творец. Хотя ясно, что это сущность без каких-то теологических или религиозных атрибутов, она упоминается открыто – и вы пытаетесь объяснить ее роль. Расскажите мне об этом Творце чуть больше.

ЛИГОТТИ: На самом деле, Бог-Творец в «Безумной ночи искупления» вполне себе обладает всеми теологическими и религиозными атрибутами тех богов, что известны нам по священным текстам со всего мира. Я лишь уточняю, что Творец, похоже, был безумцем – или абсолютно бесчеловечным – раз из-под его резца вышел мир, в котором мы живем. Но очень немногие из нас думают, что такое существо должно искупить вину за сотворение этого мира. Так случилось, что я – представитель данного меньшинства… хотя, как это ни парадоксально, я атеист.

ЛАББАТЕ: В конце «Ноктуария» помещена миниатюра с названием «Десять шагов к Тонкой Горе». А вы бы хотели переселиться на эту Гору? Судя по тому, как вы описываете ее, это единственное спокойное место в мире.

ЛИГОТТИ: Я рад, что вам она показалась спокойным местом. Я и сам думаю о ней с нежностью. Увы, мой сюжет таков, что единственный надежный способ переместиться на Тонкую Гору – броситься под колеса прибывающего поезда.

Интервью с Артемом Агеевым для журнала DARKER (2018)

АГЕЕВ: Поскольку вы пишете интеллектуально изощренный хоррор, некоторым читателям ваши произведения могут показаться трудными для восприятия. Не могли бы вы доступно представить ваше творчество российским читателям, чтобы предотвратить такую реакцию?

ЛИГОТТИ: В мои авторские сборники включены истории от предельно понятных – вроде «Проказника» в «Песнях мертвого сновидца» и «Последнего пиршества Арлекина» в «Тератографе» – до более замысловатых, которые идут в своих томах последними. Для российского читателя, закаленного Гоголем и символистами XIX века – такими авторами, как Брюсов, Бальмонт, Анненский, и в особенности Сологуб и Андреев, – мое творчество, думаю, не покажется слишком забористым или странным. Самые ранние мои работы были написаны под сильным влиянием русско-американского писателя Владимира Набокова. Я изучал всех вышеназванных авторов, и мне особенно нравится сочетание юмора и кошмара у Гоголя, как в его повестях «Нос», «Шинель» и «Записки сумасшедшего».

АГЕЕВ: Публикация «Песен мертвого сновидца» и «Тератографа» – первая у вас на русском языке. До этого в бумаге выходили только рассказы в антологиях Стивена Джонса, Эллен Датлоу и других составителей. А знаете ли вы, как дела обстоят в других странах? На сколько языков переведены ваши работы? Следите ли за зарубежными публикациями в принципе?

ЛИГОТТИ: Единственный иностранный язык, на котором я могу читать, и то не слишком хорошо, – французский. Я переписываюсь с редакторами и читателями в других странах, где были изданы мои рассказы, чтобы узнать их мнение о качестве переводов. На данный момент мое творчество представлено на французском, итальянском, немецком, испанском, шведском, греческом, сербском, турецком и китайском языках, а теперь еще и русском. И конечно, как вы указали, отдельные рассказы появлялись в антологиях – а те,