С небывалой прежде силой воскресла боль по отцу, так и не выплаканная в мытарствах недавних недель и застрявшая где-то внутри, как невынутая пуля. Только сейчас он в полной мере постиг глубину своей потери, думать о которой доселе было недосуг. В полутьме своего убежища он позволял прошлому окружать его со всех сторон и находил болезненное наслаждение в душевном самоистязании.

В его воспоминаниях не было ничего примечательного. Однообразная сонная тишина рассветов над замком и такая же бестревожная ночь, верещащая голосами сотен сверчков. Сырой туман, поднимавшийся с озера Лаго Учелли. Скрип крестьянских телег и визгливая брань. Похмельная воркотня Луиджи, отцовские подзатыльники за дурно отбитый выпад, снова отвалившаяся подметка башмака и колет с чужого плеча. Каким все это было скучным, опостылевшим и жалким для жаждавшего подвигов и приключений мальчишки! Чего бы он не отдал, чтоб вернуть все это назад…

Однако та страница перевернулась навсегда, и с этим оставалось примириться. Но была и другая. Не проходило дня, чтобы Годелот не думал о покинувшем его друге, и эти мысли делали одиночество особенно непереносимым.

Где Пеппо? Как выживает в этом большом и суматошном каменном лабиринте? Годелот не сомневался, что друг все равно жив, отчего-то не веря, будто пронырливый слепой авантюрист мог сгинуть в недрах чужого города. Он подолгу вспоминал их разговоры и короткие ссоры, усмехаясь и уже не понимая, чем так раздражал его забавно-колючий нрав Пеппо. Сейчас шотландец отчаянно скучал даже по кривоватой ухмылке тетивщика и чертячьим искрам в неподвижных глазах, неизменно предупреждавших его о надвигающейся перепалке.

Он так ни разу и не пришел на условленное место, которое сам же предложил. В прошлое воскресенье весь Сан-Марко на десятки бронзовых голосов отбивал полдень. А шотландец стоял в карауле, мысленно считая гулкие раскаты и тоскливо размышляя, что Пеппо сейчас наверняка ждет его в тени колокольни, так же отсчитывая удары. Понял он, что Годелоту помешали явиться на встречу, или решил, что тот просто пренебрег своим обещанием?

Ответов не было, и шотландец проникался еще более непримиримым отвращением к своему заточению. Откуда вездесущий кондотьер знал, что эта кара намного хуже для новобранца, чем банальная порка плетьми? Годелот ни на миг не поверил, что Орсо печется о его незаживших ранах. Как ни причудлив уклад в доме герцогини, но командир все равно остается командиром, и подобная отеческая забота не в его повадке.

Шотландец на все лады выворачивал эти вопросы, изобретая десятки догадок, но все равно ощущал себя ничуть не менее слепым, чем в темноте узилища разноглазого доминиканца.

* * *

Марцино механически поглощал тушеное мясо, но с тем же успехом мог жевать опилки, не замечая подвоха. Спина уже меньше беспокоила его после порки, хотя докучали зудом заживающие следы плетей, но телесные неудобства были ничтожны по сравнению с позором перед однополчанами.

Все четыре дня после выхода из карцера Марцино в каждом взгляде видел насмешку. А как же иначе… Его, честного солдата, столько лет верой и правдой служившего своему кондотьеру, примерно наказали на всеобщем обозрении. И за что? За попорченную рожу нахального поганца, еще даже не нуждавшуюся в бритве. Самому же юнцу все было как с гуся вода. Марцино уже знал, что тот отделался ничтожным взысканием. Вон он, сидит один как перст за противоположным краем стола, неторопливо ест и смотрит в окно с таким равнодушием, словно он в своей собственной трапезной и за дверью стоит лакей. Как он, должно быть, злорадствовал, наглый чертенок…

Будто в ответ на эти мысли, Марцино ткнули в плечо чьи-то пальцы – на него хмуро смотрел Морит.

– Пойдем-ка во двор, опосля доешь, – негромко сказал он и, искоса взглянув на чужака, двинулся к двери.

Во внутреннем дворе уже ожидал Клименте. Жестом велев следовать за собой, он отошел к запертому складу и негромко веско заговорил:

– Вот что, господа, не по душе мне это все. Не знаю, с чего полковник на нас взъелся, это уж каждому для себя видней. А только мы не каторжане, чтоб над нами соглядатаев ставить. Пора его убирать к чертовой бабушке.

– Кого еще убирать? – угрюмо сдвинул брови Марцино. Ему и сейчас казалось, что его пытаются поднять на смех.

Клименте нетерпеливо покачал головой:

– Ты все гордость лелеешь, на желчь исходишь, а здравому смыслу оно не на пользу. Про юнца я толкую, Мак-Рорка. И неделю назад толковал. Гонсало три года в отставку просился – полковник ему шиш с маслом. А тут прямо под белы ручки, пенсию в карман и с почетом за дверь. И тут же ребятенок этот появился. Кому он тут нужен? Мы в двух каморах квартируем по трое, а Мак-Рорку отдельную конурку выделили. Чего у него за секреты, а? Но это-то все ладно, однако на днях жалованье выдали. Вы знали, судари, что мальчугану плату положили с нами вровень? Не знали? А я у казначея полюбопытствовал.

Дале глядите: Марцино с ним схлестнулся – так даже дознания не было. С каких пор после драки свидетелей не опрашивают? Словом, попомните, чего скажу: что-то совсем неладно у нас, раз полковнику эдак засвербело. Не иначе, случилось чего, и промеж нас виноватого ищут. Вот и приручил Орсо ворона над нами мельтешить, вынюхивать, подсматривать. И нарочно мальчишку выбрал, чтоб мы его за дурачка считали и за языком не следили.

Марцино мрачно передернул плечами:

– Кабы Мак-Рорк шпионом тут сидел – он бы на рожон не лез. В друзья б набивался, понравиться бы хотел.

Но Клименте лишь одернул камзол с видом глубокой убежденности:

– Ты командира по себе не равняй. Не так он прост. Сунуть промеж нас подхалима, что начнет в рубаху-парня играть и разговоры за стаканом разговаривать, – это ж сразу ясно будет, как белый день. А что командир капитану Ромоло обронил, прежде чем Мак-Рорка к присяге привести? Я же вам еще на той неделе сказывал! «Завтра парня моего в полк принимаем. При особняке будет служить, теперь никто не забалует». «Моего» – слышали? Так что хотите верьте, хотите нет, но нельзя служить, поминутно через плечо оглядываясь. Надо помозговать, как его отсюда спровадить.

Марцино поморщился:

– Не от самого же Ромоло ты это слышал. Так, прачка уши развесила и пошла языком трепать, а уж эта индюшка приврет – недорого возьмет.

Клименте в сердцах топнул ногой:

– Кабы привирала – от кухни и до караулки все б разные песни услышали. Ан нет, кого ни спрошу – всем так пересказано: «Теперь никто не