Шрифт:
Закладка:
Отец совсем почернел от горя в те страшные дни. Мать не осушала глаз, как в полусне шепча молитвы, будто дочь уже лежала в оструганном ящике на скамье под лампадой. А ведь юность только начиналась.
Девушка перевела дыхание и встряхнула руками, разметывая багрово-красные брызги. Проклятый падуанец. Все из-за него. Это он обманом вкрался в ее судьбу и походя разнес ее вдребезги, будто вслепую задев локтем кувшин. Как дешево он купил сельскую дурнушку! Как легко сумел поразить ее своей странной улыбкой одним уголком губ и затейливыми словами, до каких деревенские ловеласы отродясь бы не додумались!
Девушка всхлипнула, чувствуя, как от жалости к себе становится горько во рту. Но тут же выдохнула, резко утирая глаза рукавом. Не надо врать. Мать всегда говорила ей: врать себе – это как себе же на исподнюю рубашку плевать. Пусть люди не видят, а тебе гадко. Это она, она сама накликала беду. Что за дело было ей до цепкого взгляда, который следил из толпы за танцующим падуанцем? К чему было совать нос в чужое подворье? Но что-то толкало в спину, и тогда такой поступок казался ей правильным и разумным.
Ночью после ярмарки она долго лежала без сна, прислушиваясь к мышиному шороху и потрескиванию стропил, и с неторопливой задумчивостью припоминала каждое слово той странной фразы: «Не прикрыв глаз, на солнце не глядят». Красивая гладкая фраза. Красивая и фальшивая… Слепой врун сказал бы те же слова, даже будь она безобразной убогой карлицей. Но ей все равно было сладко перебирать их, как яркий цветной бисер в ладони. А назавтра грянула беда.
Паолина снова выпрямилась, ожесточенно отжимая длинный полотняный отрез, покрытый буроватыми разводами. Бисер. Цветное крошево. Как ни пересыпай его с руки на руку, а он останется бисером, дешевой мишурой, и не нужно искать в нем жемчуга.
Девушка оперлась обеими руками о край корыта, собралась с силами и выплеснула красно-бурую жижу в помойный желоб, едва не замочив подол. Поддернула промокшие рукава и погрузила руки в лохань с чистой водой, полной перепутанных бинтов и комьев корпии.
Сестра Фелиция, которая учила ее Писанию, не раз предупреждала, что лукавый непременно постарается сбить девицу с верного пути. Тогда Паолина только упрямо сжимала губы. Не этого пути ей хотелось. И в своем смятении она почти мечтала, чтоб лукавый не заплутал и вовремя сбил ее с этой постылой стези.
Он услышал. И появился через несколько дней. На сей раз уже без вкрадчивых слов и улыбки, которым она ни за что не поверила бы. Теперь он был бледен, губы подрагивали, а голос звучал с безнадежной усталостью. Она испугалась до дрожи в коленях и бросилась бежать от него, а он назвал ей вслед свое имя, словно поставил клеймо на слабоверной душе.
Никогда еще Паолина так горячо не молилась, как той ночью. Никогда не льнула к распятию в таком смертельном страхе, отгоняя образ слепых темно-синих глаз, неподвижных, как мертвые, и при этом пугающе живых, мерещившихся ей во тьме ее тесной кельи. В ту ночь, наперекор всем предыдущим дням слез и бунтарского упрямства, ей впервые подумалось, что сестра Фелиция в чем-то права, и ненавистный хабит вдруг стал казаться доспехом, способным укрыть ее от неведомого зла.
…Последний лоскут повис на веревке, лениво покачиваясь в жарком безветрии двора. Паолина подхватила опустевшую лохань и двинулась к двери кастелянской. Снять мокрый передник – и в госпиталь. При одной мысли о смрадном зале, полном осязаемой, душной муки, по спине пробежал озноб, и девушка тяжело грохнула мокрую лохань на каменный пол у стены. Пожилая монахиня, что-то деловито растиравшая в большой ступке, подняла блеклые водянистые глаза.
– Не шуми, отроковица, – сказала она таким же блеклым голосом, – ступай, помолясь, к недужным, сестрам каждая пара рук нужна.
Паолина потупилась, дергая завязки передника. Ей казалось, она кожей чувствует липкий неодобрительный взгляд, а проклятые завязки грубого льна все не поддавались.
Наконец, повесив передник на ржавый крюк, девушка поспешила прочь. Обойдя старинное здание церкви, она уже подходила к госпиталю, машинально замедляя шаги и с торопливой алчностью вдыхая легкий гниловатый ветерок, доносящийся с каналов. Вскинула на миг голову, жмурясь на утреннем солнце, расправила велон на плечах и повернула к крыльцу…
Он сидел на ступеньках. Он, лукавый. Стянутые шнуром волосы открывали напряженное лицо, чуть сдвинутые брови, шрам на щеке. Рукава камизы засучены до локтей, на левом запястье широкий кожаный ремешок, в руках небольшой сверток.
Паолина замерла на месте, с бессмысленным вниманием перебирая все эти нелепые подробности. А падуанец уже что-то подметил своим бесовским чутьем и поднялся со ступенек.
* * *
Шаги затихли, только еле слышный шелест хабита на слабом ветру выдавал, что монахиня стоит в нескольких шагах.
– Доброго дня, сестра, – поклонился Пеппо, испытывая знакомое чувство неловкости и затаенной досады.
А монахиня молчала. Молчала как-то странно и неестественно, будто он стоял перед ней с заряженным мушкетом и она не знала, сумеет ли он выстрелить вслепую. Ее взгляд то касался его лица, то убегал, как кружащийся вокруг головы мотылек.
И Пеппо с удивлением понял: монахиня его боится. Да что ж за черт? Почему в этом лекарском аду он всем внушает такой ужас?
– Сестра, простите, я всего на несколько минут, – проговорил он нескладно. – Я только хотел передать кое-что одному из ваших… подопечных.
Взгляд монахини скользнул по его лицу, но на сей раз не отпрянул.
– Да, конечно, благослови вас Господь… – пробормотала она, откашливаясь.
Пеппо приподнял брови:
– Мона… то есть сестра Паолина! Это вы!
Но девушка уже стряхнула странное замешательство, и голос ее прозвучал с нарочитой твердостью:
– Доброго дня. Джузеппе. Скажите, кому и что передать, я тороплюсь, меня сестры ждут.
Пеппо на миг заколебался, но тут же шагнул к послушнице:
– Сестра Паолина, жив еще аркебузир Таддео?
– Жив, хотя ему это не слишком в радость. – Это прозвучало уже без отчужденности, и голос опять дрогнул.
Тетивщик протянул девушке сверток:
– Пожалуйста, передайте ему. Здесь всего-то пресный хлеб и немного сыра, но я помню, еда его развлекает.
Сухие шероховатые пальцы приняли сверток и торопливо отдернулись, словно Пеппо страдал кожной хворью.
– Вы очень добры к несчастному. Вы правы, у него всего-то и утешения осталось, что еда,
