потратить не смог. Ну а порка мне не в новинку.

Полковник кивнул:

– Резонно. Ну что ж, извольте.

Быстро набросав на листке бумаги несколько слов, он протянул записку Годелоту:

– Приказ капралу о вашей экзекуции. Помощь врача вы сможете получить только завтра, доктор Бениньо дежурит при особе синьоры. Свободны.

Шотландец принял документ, поклонился и двинулся к двери.

Кондотьер подождал, пока поступь подчиненного не затихла, а потом встал и подошел к окну.

Все шло словно по нотам. Будь благословенна ничтожная людская предсказуемость! Вовремя брошенная фраза, разнесенная по дому болтливой прачкой, дала пышные всходы, словно бурьян в мокрой золе… В этом мрачном замке не держали случайных людей. Каждый был проверен, отобран по важному набору личных качеств, будто в королевскую свиту. И все же, стоило пронестись слушку о том, что в особняке появился доносчик, – и двор ее сиятельства затрепетал. У каждого, оказывается, есть что скрывать. А может, людская натура чужда честности как таковой, поэтому боится разоблачения, даже не имея за душой существенных грехов?

Однако все это неважно. Намного важней иное. Своевременная сплетня, непонятный однополчанам фавор новобранца и его незаслуженные привилегии сделали свое дело: Мак-Рорк стал изгоем. Прежде одинокий в силу обстоятельств, теперь он еще более одинок, всеми отвергаемый.

Уже сейчас лишению выходных он без раздумий предпочел порку. Ему невыносима дальнейшая изоляция от мира.

Сейчас же юнца ждет томительное заключение, долгие часы скуки в темноте, боль от побоев, тяжелые мысли. Он возненавидит все и всех. Полковника, однополчан, синьору, один вид и запах своего узилища. И тогда, истерзавшись своим одиночеством и вырвавшись на свободу, в первое же воскресенье он бросится прочь из особняка, позабыв обо всем. Куда? Только в одно место: к единственному другу, утолить мучительный голод простого человеческого тепла, цену которому знают лишь те, кто долго был его лишен. Мак-Рорк устремится к Пеппо Гамальяно, и уж тогда полковнику останется только не оплошать.

Глава 23

Благочестивый и неискренний

Сестра Фелиция распахнула дверь, не стучась. Она не была бесцеремонна от природы, но годы монашества, посвященные заботе о ближнем, воспитали в ней глубокое знание слабой людской натуры. А посему неусыпное наблюдение за вверенной ей отроковицей сестра находила своим абсолютным долгом, и условности тут были излишними.

Войдя в келью, едва освещенную серым маревом ранней зари, пробивавшимся в узкое окошко, монахиня с огорчением убедилась: ее бдительность была оправданна. Паолина и не помышляла о молитве. Стоя на коленях, она любовно заплетала волосы в затейливую косу. Вспугнутая скрипом двери, она на секунду застыла и тут же торопливо начала укладывать косу на затылке. Чепец и велон все еще лежали поверх одеяла, а на полу из-под складок рясы стыдливо выглядывал гребень.

Монахиня покачала головой:

– До завтрака всего двадцать минут, Паолина. А ты, вместо того чтобы вознести хвалу Создателю за наступивший день, обихаживаешь волосы. Любование плотью – от гордыни, дитя. А гордыня – великий грех.

Паолина чуть сдвинула брови:

– Я прочла утренние молитвы, сестра, и не делаю ничего дурного. Вы сами меня учили, что надобно содержать себя в опрятности и уважать дары Господа. Разве плоть – не один из его даров?

Монахиня нахмурилась: склонность девицы перечить на каждом шагу была самой несносной ее чертой.

– Плоть – тюрьма духа, Паолина, – отрезала она, – и ее надобно не лелеять, а усмирять, держать в строгости и упражнять страданием, дабы возвыситься над ней.

Но отроковица закрепила последнюю прядь и поднялась с колен:

– Но, сестра, если так, зачем же тогда мы заботимся о больных? Почему пытаемся облегчить их муки и задержать их дух в теле, если страдание так полезно, а плоть – всего лишь тюрьма?..

Она не успела договорить, когда жесткая ладонь хлестнула ее по губам.

– Бесстыдница! – сурово припечатала монахиня. – Глумление над милосердием – что может быть омерзительнее?!

– Я не глумилась, сестра Фелиция! – Голос девушки дрогнул. – Я просто спросила о том, чего не понимаю! Что в этом омерзительного?

Но монахиня лишь указала на чепец:

– Покрой голову, пора в трапезную. – Она помолчала и добавила уже мягче: – Я буду сегодня еще горячее молиться за тебя, Паолина. Сам лукавый стоит у твоего плеча, смущая тебя своим шепотом и внося смуту в твою душу. Не дай ему побороть себя, дитя.

Упоминание о лукавом произвело волшебное действие. Только что упрямо сжимавшая губы, Паолина вспыхнула горячим румянцем, мгновенно надела велон и, смиренно потупив взгляд, последовала за наставницей.

Идя по темному коридору к трапезной, сестра Фелиция удовлетворенно отметила свою маленькую победу. Она все же сумела достучаться до своей подопечной. Убояться греха – уже означает сделать первый шаг по тропе к праведности.

* * *

Работа в госпитале не была основным послушанием Паолины. Она занимала лишь два утренних и два вечерних часа четыре раза в неделю. Все прочее время прислужница посвящала стирке, щипанию корпии и другим хозяйственным делам, большей частью тяжелым и грязным. Но Паолина предпочитала любой, самый каторжный труд этим страшным шестнадцати часам.

Все помещения, отведенные больным, были полны душного, густого, горького людского несчастья. Монахини тенями скользили меж коек, провожаемые криками, хрипом, бормотанием, мольбами и плачем. Они давно не ужасались, привычные к зрелищу страданий, лишь в самые отчаянные моменты беззвучно шептали молитвы и продолжали свои неустанные хлопоты.

Но Паолина не обладала ни их опытом, ни выдержкой, ни умением отгораживаться от чужой боли стеной философского смирения. Дочь зажиточного отца, выросшая в деревне, где даже бедняки имели клочок земли и кое-какую скотину, она не знала прежде облика настоящей нищеты. Эпидемии и бедствия счастливо миновали пору ее детства, и все шестнадцать прожитых лет Паолина провела в уверенности, что мир – место, не лишенное невзгод, но все же светлое и на свой лад справедливое.

За короткое же время, проведенное в Венеции, девушка успела повзрослеть на целые годы, а в душе щепкой застряла детская обида, что ее обманули, обокрали и вышвырнули за порог того уютного мира, который жил по ее представлениям.

Мир же большой и настоящий оказался совершенно иным. Он был до краев полон зла и несчастья. Несчастье это не было красивой печалью молодой вдовы или трагической сагой о гибели героя. А зло совсем не походило на грозных чудовищ из сказок, которыми забавляла Паолину мать.

Несчастья мира были грязными и убогими, а зло – грубым и скотским. Нищие, покрытые язвами, пропитые, лишенные зубов и волос, изувеченные – они одним видом вызывали у Паолины содрогание. Но некоторые поднимали безобразные