Сахиба Джеляла, имел прямое отношение к параграфу инструкции: «На поступки, противоречащие результатам обработки в светском стиле, обращать особое внимание и немедленно докладывать по инстанции ответственному лицу». Сэр Безиль Томпсон более чем ответственное лицо. Он — начальник.

Обида — дело серьезное.

Сэр Безиль Томпсон так и не обратил внимания на возглас девицы. Он не заметил, что между девицей и вельможей Сахибом Джелялом на мгновение возник странный контакт.

Вечером, оставшись наедине с мисс Гвендолен-экономкой, мистер Эбенезер не забудет предупредить ее: «Бородач просто опасен». — «А что делал на приеме в департаменте новый гость Пешавера — тибетский врач Бадма?» — многозначительно поинтересуется мисс Гвендолен. «Что? Да ничего!» — удивится мистер Эбенезер Гипп, и светлые брови его полезут на лоб.

Действительно, он совсем не запомнил, что говорил в гостиной и как вел себя тибетский доктор Бадма. Почтенный тибетец обладал удивительной способностью оставаться незаметным в любом обществе, он как бы сливался со всей массой гостей. Мистер Эбенезер даже корил себя за невнимательность. На доктора он возлагал большие надежды. Печень все чаще давала о себе знать. Одна эта бухарская принцесса могла вызывать приступы желчных колик. А ведь именно тибетская медицина располагала могучими целебными средствами.

Вся деятельность мистера Эбенезера-чиновника имела, так сказать, двойное дно. На втором донышке его круглого черепа покоился еще один параграф инструкции: «В случае, если обработка воздействия не возымеет, или если особа окажется зараженной коммунистическим духом, или в ее поступках проявится нечто непонятное, не останавливаться перед крайними мерами».

Девица Моника повела себя непонятно. Придется допросить ее пристрастно, обстоятельно и принять решение. А решения, которые принимал в своей длительной служебной практике мистер Эбенезер, порой выглядели тупыми, жестокими. Для них трудно было подыскать моральное оправдание. Они доставляли людям много страданий. И тем не менее они беспощадно, безжалостно осуществлялись. На то и служит мистер Эбенезер Гипп в таком ведомстве, где нравственные принципы сводятся на нет голым расчетом, где цель оправдывает средства.

Но все подобные вопросы возникнут перед мистером Эбенезером позже, в ночной тиши. А сейчас официальный прием, устроенный в честь ее высочества принцессы, продолжается.

Прием протекал гладко. Девушка «держалась», делая честь воспитательным талантам мисс Гвендолен-экономки и мистера Эбенезера Гиппа. Больше неуместных возгласов их высочество Моника не издавала и вела себя за завтраком воспитанно и мило.

Она не накинулась, что, возможно, сделала бы любая другая «туземка», на угощения. Она ничего не отведала из самых соблазнительных, расставленных на столах закусок. Ее не поразили и не обескуражили ни загадочные запахи, ни вычурность тортов и пудингов, доведенных изощренным в своем искусстве поваром до пределов кулинарной фантазии. Хрусталь бокалов и графинов, эффектные бутыли шампанского «Моэ де Кардан Помери», «Мумм», коньяка «Фомбо», вин и ликеров, тончайшие закуски, креветки и анчоусы, черная икра и куриная печенка, салаты и заливное из поросенка, дичь, индийские сладости могли украсить самый пышный банкет в Виндзоре. Но этого Моника не знала, и нужно отдать должное ее кратковременному воспитанию — на все аппетитные яства и напитки она смотрела высокомерно, пренебрежительно, оттопырив свою пухлую губку. А ей безумно хотелось съесть целиком всю какую-то удивительно соблазнительную на вид, цвет, запах рыбину, занимавшую целое блюдо, или попробовать гранатового цвета жидкость в высоком ослепительном бокале. Изящно оттопырив наманикюренный мизинчик, девушка держала в руке китайскую чашечку с чаем, всем своим воздушным обликом говоря, что принцессы, даже и азиатские, питаются одним цветочным нектаром.

Однако в конце завтрака произошло нечто переполошившее мистера Эбенезера и не понравившееся кое-кому из гостей. Все шло хорошо. Все изволили насыщаться. Перезванивали хрустальные бокалы. И тут «чертова принцесса выкинула коленце». Так по крайней мере выразился про себя мистер Эбенезер.

О ней почти забыли. Она немного приелась всем этим высокопоставленным персонам, ублажавшим свои желудки. И когда генерал Анри Гуро с бокалом венгерского «Токая» в руке и с полным ртом заговорил о своей миссии на Среднем Востоке — высокой миссии белого человека, он меньше всего рассчитывал на внимательного и понятливого слушателя в лице девочки, какой он почитал Монику.

Генерал вещал на всю гостиную: он надеется на своем благородном пути миротворца встретить отзывчивость и благодарность в среде племен, уставших от битв и кровопролития.

— Думаю, — закончил он возвышенную тираду, — нетрудно вдолбить азиатам преимущества благ европейской цивилизации.

Вздернув свои почти белые на темном от египетского и персидского загара лбу брови, сэр Томпсон пробурчал:

— Мой генерал, желаю успехов. Но позвольте, — продолжал он странным, полным иронической снисходительности тоном. — Вот небольшой, но острый анекдотец. Из азиатской жизни, так сказать. Есть здесь, в пешаверских горах, князь, князек вернее. Зовут его Уллах-ар-Рахим. Меня познакомил с ним во время охоты на антилоп здешний вождь Пир Карам-шах. Рахим удивительно красив. Тип европейца. Полон высокомерия. Единственное, что в нем выдаст туземца, — ни один фрак не подходит к его мускулистой первобытной орангутанговской фигуре. Портные замучились. Что только не делали, как только не перекраивали, а фрак все топорщился. Почему, спросите вы? Да потому, что Уллах-ар-Рахим остается по натуре азиатом. Именно он завлек британского офицера к себе в становище, подсунул ему соблазнительную танцовщицу и тут же подстрекнул зоологический фанатизм ревнителей мусульманства. Офицера отправили на тот свет, да еще таким способом… позвольте не рассказывать здесь, за столом. Здесь, в горах, гнездо шершней. Добрые три четверти наших союзников и «братьев» вообще убийцы. Азиаты! Мерила их нравственных оценок в корне чужды христианским. Нам же приходится опираться на правящие классы, развратные, косные, продажные.

— Ференги сидят на людях, как волки на трупе, — вспыхнула внезапно Моника. Голос ее прозвучал невозмутимо, прозрачно, на всю огромную столовую.

Все посмотрели на нее, ничего не поняв. Она оставалась спокойной, и ее припухлые розовые губки улыбались простодушно и мило. Гости еще не пришли в себя, а Моника с душевной непосредственностью возмущалась:

— Когда мы ехали по горам, там место Нараг называется, мне сделалось очень страшно. Вдруг раздалось: «бабах-бабах». Я подумала — землетрясение. Падали камни — вот такие! Я легла на землю и зажала уши. Думала, мир кончился. Я даже плакала, так боялась. Там виллаж — не знаю, как по-английски, — там виллаж Миромшах. Всюду лежат люди — мужчины, женщины, дети в крови, израненные, мертвые. Под горами кирпичей — там все дома развалились — плакали, звали на помощь. Настоящее землетрясение. Однако мне сказали: все это от железных птиц, от аэро… аэроплан… — Она смущенно посмотрела на мистера Эбенезера взглядом нерадивой ученицы. — А бросать бомбы с железных птиц послал тот самый Пир Карам-шах, о котором, сэр,