«Господи! И в смерти этих людей, мирных землепашцев, я виноват! Я ездил с князем к Ногаю, уговаривал мурз и темников идти в поход! В чём виновны эти несчастные крестьяне? В том, что Лев и Лешко не могут мирно поделить земли? Что татары ищут добычи?!»

За деревней разбили стан. Варлаам расставил дозорных, сел к костру. Огненные языки пламени лизали сухие поленья и ветки, освещали матово поблескивающую кольчатую броню. Спать не хотелось, было не по себе, в голову лезли тяжёлые, бередящие душу мысли, от которых хотелось волком взвыть. Отгоняя их, Низинич стал думать об Альдоне. Где она теперь? Наверное, в Шумске вместе с дочерью. Вспоминает ли она о нём? Почему сказала тогда в Бужске: «Потом, после, не сейчас»? Но, о Боже, как же она прекрасна?! Или это дьявольская красота, искушающая, ввергающая во грех?! Нет, если он останется жив, то будет добиваться её руки. Тогда они оба будут чисты перед Богом.

От Альдоны мысли Низинича перенеслись в прошлое. Шестнадцать лет назад по этой же дороге он спешил в Краков, на тайную встречу с палатином. Тогда дело тоже было неправедное, скользкое, гадкое. Но сейчас Варлааму подумалось о другом.

«Неужели шестнадцать лет прошло? Не верится. Вроде так недавно было».

...Утром в стан галопом ворвались всадники на взмыленных конях. В одном из них Варлаам узнал Морица.

— Уходим... скорее! — срывающимся голосом крикнул ему немчин. — Ляхи... наступают... Вот-вот... будут здесь... Татары... бежали!

Варлаам торопил ополченцев, уводил их от опасности, подгонял. Обозы пришлось бросить. Только после переправы через извилистый Сан он успокоился и перевёл дух.

...В яростной сече полегло около восьми тысяч воинов. Ещё две тысячи попали в полон к Лешке. Разгром Льва и его татарских союзников был полным. Возможно, поражение было бы не столь тяжёлым, но ратники Дармалы предпочли войне грабежи. Они не слушали приказов Льва и его воевод и в решающие мгновения обнажили крылья галицкой рати. Не выдержав яростного натиска шляхты, Лев поворотил коня и приказал отходить. Отход вскоре вылился в трусливое, беспорядочное бегство.

В сабельной рубке Лев лишился двух пальцев на деснице — мизинца и безымянного. Острый клинок отсёк ему по две фаланги на каждом. Ответным ударом Лев разрубил обидчику-шляхтичу голову, но радости и облегчения это ему не принесло. Была жгучая боль и было горестное ощущение неудачи, было крушение прекрасного честолюбивого замысла — объединить под единой властью Польшу и Червонную Русь.

Дармала откочевал в степь. Странно, что Ногай не наказал неудачливого темника, ведь обычно за поражение в битве монгольских начальников лишали головы. Немногим позже Лев поймёт, что татары и не хотели, чтобы он овладел Краковом. Ногай боялся его усиления, боялся, что, став властелином Полыни, он, Лев, повернёт оружие против своего бывшего союзника и покровителя. И Дармала нарочно отступил, бежал с поля боя.

Это понимание пришло ко князю в те минуты, когда лекарь колдовал над его перстами, а сам он, сидя на стольце в палате в Перемышле, кусая усы, выслушивал гневные упрёки Владимира Васильковича.

— Вот к чему привела тебя, брат, непомерная гордыня! — словно камни, бросал ему в лицо слова волынский князь.

Высокий, худощавый, светлоглазый, с гладко выбритым подбородком, он гордо стоял перед морщившимся от боли Львом, говорил, как всегда, правильно и красиво, чем ещё сильней раздражал галицкого князя.

Лев молчал, сдерживая ярость. Он не хотел ссориться с сильным двоюродным братом, хотя так хотелось крикнуть в ответ: «Все вы горазды учить меня! Шакалы скопом бросаются на раненого пардуса! Они знают, что он не ответит им! Но шакал никогда не станет пардусом. Так и ты, Владимир, не сможешь понять моих замыслов. Тебе бы сидеть возле своей Оленьки, переписывать Апостол для церкви в Каменце, Евангелие для епископа Мемнона. Украшать церкви иконами, серебром, финифтью. Но высокие державные дела — не для тебя».

Вслух он ответил двоюроднику сиплым, глухим голосом:

— Всё, брате, в руце Господней. Видно, прогневил я Бога. Не послал он рати нашей удачи. Скорблю об убиенных в сече.

Ране думать надо было! — прикрикнул на него Владимир.

И опять Лев сдержался, чтобы не ответить ему, сказал спокойно:

— Каждый мнит себя умнее прочих. Но прозрение всякий раз наступает после свершённого, после ошибок горестных.

Сегодня, брат, умерла, почила в Бозе мечта моя — объединить Русь и Польшу.

— Бредовая мечта твоя! — Владимир не унимался.

«Ну что я тебе отвечу? Что нет предела моему властолюбию? Но это не так. Что хочу я быть сильным правителем, таким, как отец? И это не совсем верно. Ибо отец совершил ошибку, начав войну с татарами, с Ордой. А впрочем, он, как и я, проиграл, и за это был осуждаем».

— Шестнадцать лет назад, Владимир, я вот так же стоял перед отцом своим, князем Даниилом, в палате дворца в Холме, и ругал его, что бежал от Бурундая. Теперь я понял: легко осуждать побеждённого. Невелик труд — осмеивать неудачника.

— Не ровняй себя со своим великим отцом, Лев! — строго сведя брови, промолвил Владимир. — С ним считался весь мир, ты же — мелок и ничтожен в гордыне своей.

— Рати кончились, мечта умерла, — вздохнув, пробормотал Лев. — Вот я лишился двух перстов. Но я предпочёл бы окриветь или лишиться целой руки, но сесть в Кракове на стол.

Владимир презрительно усмехнулся, посмотрев, как лекарь, остановив кровотечение, обматывает руку Льва чистой белой тряпицей.

— Не знаю, как ты, а я теперь жажду одного — покоя, — продолжал Лев. — Стану возводить и обновлять города, буду творить суды и следить за тиунами. Хочу, чтобы народ на Червонной Руси жил сытно, в достатке. И буду искать союза с иноземными государями.

— Рад слышать.

— Это старость, Владимир, старость и усталость. Отец пред смертью тоже ослаб и устал. Но я не хочу умирать. Я должен жить... Должен укреплять своё княжество. Отныне в этом вижу главную заботу свою.

— Я бы подал тебе руку, брат, если бы она не была перевязана, — отозвался Владимир. — Ибо мысли твои справедливы и верны.

«Ишь ты! Нашёлся тоже, судия!»

Лев с трудом скрывал раздражение и злость. Всё же он улыбнулся двоюродному брату, как бы соглашаясь с ним.

Владимир вышел. Явились с поклонами дьяк Калистрат и Мориц.

— Княже! Палатина краковского привезли на телеге. Весь израненный, помирает, тебя зреть хочет, — сообщил дьяк.

— Передай: