«Представляя себе мысленно всеславизм, мы получаем только какое-то аморфическое, стихийное, неорганизованное представление… Представляя себе мысленно византизм, мы, напротив того, видим перед собою как бы строгий, ясный план обширного и поместительного здания. Мы знаем, например, что византизм в государстве значит — самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, дóлу. Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства. Византизм дает также весьма ясные представления и в области художественной или вообще эстетической: моды, обычаи, вкусы, одежду, зодчество, утварь — всё это легко себе вообразить несколько более или несколько менее византийским».

Россия, на взгляд Леонтьева, усвоенный им, как он сам подчеркивает, от умных греков-русофилов, «чисто славянской державой никогда не была… её западные и восточные владения, расширяя и обогащая её культурный дух и её государственную жизнь, стеснили её славизм разными путями, которые людям, знакомым с русской историей, известны недурно теперь и которые станут ещё понятнее и известнее по мере большей разработки русской истории».

Любопытно, что первым провозгласил тезис о том, что Россия в силу своего уникального исторического пути выше и шире славянства, был не К. Леонтьев, а министр просвещения Николая I граф С. Уваров. В 1847 году, столкнувшись с распространением в русской студенческой среде панславизма, ведшего, в частности, к украинскому сепаратизму, Уваров составил специальный полемический циркуляр.

«Русское славянство в чистоте своей должно выражать безусловную приверженность к Православию и Самодержавию; но всё, что выходит из этих пределов, есть примесь чуждых понятий, игра фантазии или личина…

Все славянские государства были в своё время славны и могущественны, и все, как бы по очереди, пали… Этим славянам, утратившим значение своё, свойственно с сожалением вспоминать славное прошедшее. Но Россия, по воле Провидения, выдержала удары судеб и приобрела самобытность, претерпев многоразличные, долговременные бедствия, внутренние и внешние, она одна возносится над могилами единородных государств и своею собственною личностью представляет беспримерную историю по необъятности владений, многочисленности обитателей и по могуществу народного духа, благоговейно преданная своей вере, своему Государю, сохранившая свой язык, знамение народного ума, народных доблестей, народного чувства. Тогда как прочие славянские народы в изнеможении своём от чуждого владычества ещё гордятся общим славянским происхождением, Россия, не помрачившая славы предков, славна своими народными доблестями, славна и прошедшим, и настоящим…

Святая Русь бедствовала и страдала одна, одна проливала кровь свою за престол и веру, одна подвигалась твердым и быстрым шагом на поприще гражданского своего развития; одна ополчилась против двадцати народов, вторгнувшихся в её пределы с огнем и мечом в руках. Всё, что имеем мы на Руси, принадлежит нам одним, без участия других славянских народов…»

Не трудно узнать в уваровском циркуляре последующую логику Леонтьева. Не исключено, что этот циркуляр так или иначе стал известен Константину Николаевичу и повлиял на его собственные идеи. От иных славянских народов Русь отграничило либо Православие, принятое от Византии, либо успешное и могущественное Самодержавие, павшее у иных православных народов, но создавшее из России великую империю.

«С какой бы стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, т. е. Церковь и Царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма. Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, всё живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященной православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной. Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, ещё старым и грубым вначале, славянским материалом. Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию», — рассуждал Константин Николаевич.

Именно византизм, по Леонтьеву, составляет саму сущность великорусизма и основание русского цивилизационного суверенитета.

«Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь Московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!

Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и с Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы…

Что, как не православие, скрепило нас с Малороссией? Остальное всё у малороссов, в преданиях, в воспитании историческом, было вовсе иное, на Московию мало похожее…

Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм».

Именно К. Леонтьев сумел действительно укрепить русские притязания на Константинополь, который был чрезвычайно важным для русской геополитики, но напрямую, через «право народов», обосновать притязания было невозможно, поскольку русские в Константинополе не жили. И вот идея византийского наследия приводит (в логике К. Леонтьева) Россию к власти над Царьградом и проливами с подлинной исторической принудительностью. Россия — это настоящее Византии, а Византия — это прошлая Россия.

Леонтьева, впрочем, беспокоило, как бы победоносная Россия в 1878 году не принесла на берега Босфора всеевропейскую пошлость: «Царьград будет скоро, очень скоро наш, но что принесем мы туда? Можно от стыда закрыть лицо руками… Речи Александрова [модный адвокат, защитник террористки Засулич], поэзию Некрасова, семиэтажные дома, европейские (мещанской, буржуазной моды) кэпи! Господство капитала и реальную науку, панталоны, деревянные крахмальные рубашки, сюртуки. Карикатура, карикатура! О холопство ума и вкуса, о позор! Либерализм!» В итоге Константин Николаевич беспокоился напрасно — Великобритания не дала России взять Константинополь, а всеевропейскую пошлость принесли в неё сами турки, реформированные Ататюрком.

Леонтьевский план на устроение русского Царьграда был совсем иной: «Царьград не может стать административной столицей для Российской Империи, подобно Петербургу. Он не должен даже быть связан с Россией в той форме, которая зовется в руководствах международного права union réelle [полным слиянием], т. е. он не должен быть частью или провинцией Российской Империи. Великий мировой центр этот с прилегающими округами