Он чувствовал, что Груня и сам этого боится, хотя у протоплазмиев нет такого страха перед потерей личности, как у человека. Груня одновременно и рвался к Большому Груну, и отбегал от него. Тело его содрогалось. Временами казалось, что Груня сейчас разорвётся на- двое. – Прости меня, Груня! Я притащил тебя сюда. Я научил тебя плохому! – сказал Филат грустно. – Я слишком поздно понял, что ты не переучиваешься. А по-другому учить я не умел.

Груня потёк к Большому Груну, чтобы навеки слиться с ним, однако, прежде чем они соприкоснулись, откуда-то вылетел комариный рой. Сверкая саблями, эскадрон развёрнутым строем атаковал Большого Груна. Первым нёсся отважный комар с висячими усами – полковник фон Дистрофиль. За ним – трубачи и адъютанты. Мухи-цокотухи визжали и швыряли в Груна немецкие гранаты-колотушки. Старый клоп-революционер палил из маузера. Глухо ухала гаубица-пушка «Емеля». Даже паук-мародёр временно перестал тащить всё подряд и изучал свои богатства, прикидывая, чем можно, не понеся убытков, запустить в Большого Груна.

Задора не переставая палила из пулемага, вышибая из Большого Груна чёрные капли, а Ниська, повизгивая от восторга, ухала из обреза.

Для Большого Груна всё это стало неприятным сюрпризом. Он вздрагивал, в нём образовывались дыры, но дыры эти сразу смыкались и затягивались. Разгневанный Грун выбрасывал языки протоплазмы, пытаясь втянуть Задору и Ниську.

Что-то загрохотало, затопало. К месту сражения неслась бронедевица Рогнеда. За спиной у неё плескалась бочка с жижей. В этот момент липкая рука Большого Груна едва не сгребла Задору. Испуганно шарахнувшись, макси-фейса врезалась в стену, выпалила из пулемага и, отброшенная отдачей, отлетела прямо под ноги Рогнеде. Споткнувшись о стволы пулемага, Рогнеда, почти добежавшая до Груна, рухнула. Крышка с бочки соскочила, и жижа выплеснулась прямо на Большого Груна.

ПШИ-ИИ-ИХ!

Звук был расплывчатый, противный. Будто капля клея упала на раскалённый лист железа. Грун, жрущий всё без разбора, мгновенно втянул жижу в себя, но внезапно что-то почувствовал и отпрянул. Жижа же, напротив, отступать не собиралась и начала просачиваться в Большого Груна. Словно в одном сосуде сражались две жидкости. Изредка они разделялись, изредка смешивались, изредка шли пузырями. На миг жижа захлестнула Рогнеду, но потом выбросила её из себя, как старый самовар. Рогнеда закувыркалась и с грохотом врезалась в стену.

Но и Груну приходилось непросто. Он вёл себя подобно деревенскому туалету, в который кто-то подбросил дрожжей. Сравнение глупое, но крайне соответствующее моменту. Лишь очень не скоро Большой Грун сумел восстановить форму. С усилием поднявшись, он, покачиваясь, потащился к лестнице. Выстрелы из обреза Ниськи подгоняли его, как толчки в спину. Внутри у него кипела бурая жижа. Малыш Груня, чудом уцелевший, дрожа, прижался к Филату и, обвив пальцами его запястье, пытался подпитаться радостью.

Настасья помогла Задоре подняться и деловито ощупала её крылья, проверяя, нет ли где заломов. Крылья макси-фейсов – самое уязвимое их место.

– Что это было? – ошалело спросила Задора.

Настасья толкнула ногой слетевшую с бочки крышку:

– Отвечу вопросом на ответ! Мы собирались стравить двух Фазанолей – примитивного, специализирующегося на червях и на бурой магии, и гения злодейства! Но волей случая жижа смешалась с Груном! В результате у нас получился не Фазаноль отупелый, всепожирающий, версия два-точка-ноль, а смесь протоплазмия и Фазаноля. Подозреваю, что настоящему Фазанолю теперь придётся держаться от этого чудовища подальше. Если прежний Грун не был ему опасен, то этот, смешанный с жирочервями, уже будет воспринимать его как добычу.

Стены подвала ожили, будто давно этого дожидались. Всё помещение наполнилось вонью, особенно болезненно воспринятой Евой, и сразу во многих местах проступил Фазаноль. Он был повсюду. На потолке, на полу. Жижа его вскипала, исторгала всплески, тянулась, как жевательная резинка, и опадала. Отдельные её выбросы касались Евы, Настасьи, Бермяты, Кукобы, Тоннельсонов, Тибальда.

Мысли, которыми атаковал Фазаноль, у каждого были разными.

Бермята испытал острую обиду, что Настасья его не любит, что он не строен как принц, что жизнь его идёт кувыр- ком. Он заботится, старается, всех примиряет – а всем наплевать. Он даёт миру заботы на сто магров – а не получает от него и на один кап! Настасья осознала себя никому не нужной. Она говорит всё так правильно, так непогрешимо здраво, а её никто не слушает! Она не может реализоваться, не может делать то, что хочет. Таланты её не оценены по достоинству. Её окружают какие-то пигмеи духа.

Тибальду стало досадно, что он, художник, возможно великий, вынужден работать у магзелей экспертом (ха!), что его считают некромагом только за то, что несколько бедных скелетиков рисуют у него комиксы (ха!). А ведь он позволяет им творчески реализоваться!

И каждому в этот миг казалось, что примкнуть к Фазанолю – выход. Много рыжья, надёжность, постоянство, величие.

Кукобе тоже стало досадно. Множество обид и несправедливостей разом всколыхнулись в ней, собственная жизнь показалась кошмаром. Ровным счётом всё было не так. Жизнь на миг улыбалась – а потом целые годы подряд только пинала. Затем опять улыбнётся – и снова пнёт. Однако Кукоба была бойцом. А настоящий боец не жалеет себя, а чётко видит конечную цель. И цель эта не состоит в том, чтобы роптать и иметь своим союзником Фазаноля.

Филат был единственным, кто смог избежать атаки Фазаноля, поскольку рванулся к лестнице и остановился рядом с Индриком. Он знал, что всё бесполезно. Они про- играли. Никакая магия не подействует. Все боевые искры, даже хитрые, стожарские, – это не для Фазаноля.

Подчиняясь скорее наитию, Филат вытащил окаменевшее сердце Фазаноля, которое недавно сунул ему Тибальд. Сердце вздрагивало и билось у него в руке. Красно-белое, с окаменевшими артериями, сердце выглядело беззащитным. Филат держал его в ладони и даже как будто угадывал в этом сердце что-то хорошее. Какие-то прожилки чувств, мыслей и светлых эмоций. Не бывает людей совсем плохих – а ведь Фазаноль всё же был человеком. И он хотел получить своё сердце, иначе не послал бы за ним тогда стожаров. Но послал-то на верную смерть, то есть и здесь остался вполне Фазанолем.

Эта мысль ускорила Филата и заставила его перестать жалеть Фазаноля. Преодолевая брезгливость, он сунул руку с сердцем под свой свитер и дальше под футболку и, коснувшись сердцем Фазаноля своего собственного сердца – брр! холодно и неприятно! – что-то негромко прошептал, задействуя заклинание. Кольцо его выстрелило слабой искрой, направленной в каменное сердце.

Искра скользнула по камню и обожгла самого Филата. Искра, даже слабая, – это всё равно что ткнуть себя раскалённым углём. Стожар дёрнулся от боли, одновременно почувствовав, что не