ровное тепло и спокойствие. Сначала он почти невесомо, словно я могла рассыпаться от настойчивого прикосновения, гладил мою грудь, потом осмелел и крепко прижался всем телом к моей истощённой плоти, шепча:

– Я чувствую тебя насквозь. Я счастлив, я в раю.

Ещё бы – столько лет ждать без надежды. Его ласки стали увереннее, связь времён оборвалась и моя печаль растворилась в чужой нежности. Всплески мужского блаженства убеждали, что спасение не приснилось. Но касания были странными, словно в постель забрался Мотя: грудь, ноги, руки лежавшего на мне мужчины были покрыты тугими колечками жёстких волос. Мелькнули тёмные пещеры подмышек, набитые тёмной порослью, которая туда не вмещалась. Обиженная память подбросила ощущение холёной шёлковой кожи Дона, другого дыхания, других порывов. Возникло томительное желание сбежать прямо в рубашке и босиком в ночь, в холод, в небытие. Я закрыла глаза и укусила себя за палец, чтобы прогнать опасные мысли и образ Моти, которые чуть всё не испортили: можно быть несчастной, но не смешной.

Пылкие объятия всё дальше уводили меня от катастрофы, на рану словно наложили давящую повязку. Допускаю, что в своё время стигмат откроется в другом месте и прольётся свежая кровь, но пока снова можно жить. После несчастья должно придти счастье, в котором только и можно дышать, и мы дышим, не замечая, как нам хорошо. А несчастье даётся временно, чтобы помнили о лучших временах.

Галушка неожиданно зарычал, напугав меня до смерти. Сеанс закончился. Когда я проснулась, новый возлюбленный благодарно поцеловал мне руку:

– Какое блаженство знать, что любимая женщина спит в твоём доме. Ты дышишь тихо, как мышка. Можно я буду звать тебя Мышкой?

Пусть Мышка, если ему так нравится. Как самонадеянны мужчины! Но их заблуждения порой так приятны. Главное, не прозвучал ужасный, заезженный до бессмысленности вопрос: «Ты меня любишь?». Галушка был психолог и к тому же не дурак.

За окном деревья качались, шумели листьями, сквозь которые пробивалось холодное солнце. «Ветер», подумала я и засмеялась.

Передача собственности в новые руки завершилась. Прошлое уходило в прошлое. Будущим назначалось сегодня.

6 сентября.

Родители не сомневались, что я вернулась к себе домой. Позвонила им сама, сказала, что отключаю телефон – мне прописан полный покой. Рядом с Кириллом я действительно чувствовала себя защищённой, как никогда прежде ни с Доном, ни под отеческой крышей. Наконец-то выплыла из штормового моря на тёплый песчаный пляж и задышала в естественном для себя ритме. Как хорошо, спокойно! От макушки до пяток меня обцеловывают мягкие губы Кирилла, а не оставляющий ожог рот Дона. Уже один взгляд безусловного обожания лечит ещё свежую боль. Часто, по утрам, я нахожу на соседней подушке розу или тюльпан.

Доктор Галушка вёл меня профессионально и крайне деликатно, как пациента, страдающего хрустальной болезнью. С пониманием относился к тому, что мне часто хочется плакать, не напоминал о женитьбе, не приставал с вопросами, не настаивал на близости. И спал на диване, давая мне время пережить возрождение.

Через две недели я с некоторым изумлением обнаружила, что беременна, почему-то нисколько не сомневаясь, что ношу плод Дона, посетившего моё тело за несколько дней до смерти. Надо сделать аборт. От врача такое не скроешь, пришлось сообщить. Не дослушав, не дав и минуты на размышления, Кирилл закружил, зацеловал меня, он выглядел таким счастливым, что язык не повернулся огорошить его правдой. В конце концов, какая разница?

– Срочно готовим свадьбу! – в восторге кричал он.

С ума сошёл: какая свадьба? Ещё урна не захоронена. Отрезала:

– Обойдёмся загсом.

– Как скажешь, – безропотно согласился будущий папаша.

Так я второй раз вышла замуж, опять не надев фаты. Чтобы сделать Кириллу приятное, фамилию поменяла – в быту практичнее. Однако, представляясь новым знакомым, по-прежнему говорю: Ксения Орленина. Муж терпит. Спрашивает шутливо:

– Моя фамилия тебя смущает? Такая весёленькая.

– Слишком кулинарная.

– У тебя приятельница – Груздева.

– Однако же не Свинушкина, хотя и тот и другой гриб очень неплох в засолке.

– Родись пораньше, ты могла бы стать Ягодой.

– Уж лучше Клюквой.

Кирилл закончил спорить, не уловив разницы между страшным и смешным. И вообще, дело не в ассоциациях. Нелепых фамилий много, но в нашем сознании они давно перестали быть предметными. Мы же не воображаем пушку, когда говорим об Александре Сергеевиче, его Онегин совсем не ассоциируется с рекой. Поленов – не полено, Безухов – с ушами, Ломоносов носов не ломал, а Сухово-Кобылин вообще ни в какие ворота не лезет. И этот чужой мужик тоже давно сроднился со своим украинским блюдом. Но я не привыкну никогда. К новой фамилии или к новому мужу? После изящного, всегда юного Дона, крупный, грузный Кирилл кажется старым. В первую нашу встречу ему было тридцать, теперь, наверное, сорок с поросячьим хвостиком. Но с этим человеком легко. Впервые в жизни в присутствии мужчины, который нравится, у меня не кружится голова, не тошнит и не бьёт колотун.

Известие, что я вышла замуж за своего лечащего врача, да ещё не спросив совета, не представив жениха, отец воспринял ещё хуже, чем брак с Доном. Все мои возлюбленные не нравились папе. Причём, предыдущий, им же отвергнутый, вдруг оказывался лучше нынешнего. Не мог побороть естественное неприятие другого поколения и другого мировоззрения или это была элементарная ревность? Он всегда ощущал себя правым, даже когда обманывал и предавал.

– Тот, по крайней мере, был музыкант, за границу ездил, а этот – ничтожный лекаришко, – сказал отец с брезгливым сожалением.

По выработанной годами привычке, Крокодилица мужу возразила, одновременно осуждая мой выбор:

– Нет, отчего же? Врач в семье полезен. Но специальность? Говорят, что психиатры сплошь ненормальные.

– Вам-то какая печаль? – вяло вскинулась я.

– На что жить будете? – уточнил папа.

– С голоду не помрём. У тебя не попрошу.

– Стыдно. Совсем потеряла чувство избранности.

Я взвилась уже всерьёз:

– И в чём же оно состоит? Родителям своим ты до сих пор приличный памятник не поставил.

– Зачем привлекать внимание зевак: умерли и умерли, кому надо, тот знает.

– Вот ты – знаешь. Поэтому в день поминовения на могилу не ездишь?

Отец презрительно фыркнул:

– Взяли моду: христианские ритуалы. И как быстренько привыкли, будто и не забывали! Смерды.

Моё сердце сжалось от тоски.

– Мне кажется, я не тебя любила.

Он не растерялся:

– А я не тебя.

Папа оказался злопамятным: через полгода Кирилла из Кремлёвки уволили. Он устроился простым ординатором в районную больницу. Между тем я считала, что мой избранник достоин более высокого статуса. Мужчина должен бороться, возвыситься над другими. Меня развратила жизнь