В городе, в толпе, не задумываешься, что люди умирают чаще, чем рождаются. И вдруг – очередь из покойников. Мы долго ожидали, сначала на улице перед крематорием, потом в промозглом мраморном зале. Наконец кислолицая служащая забила условный гвоздь в крышку, и движущаяся лента повезла Дона к проёму в стене, закрытому чёрными шторками, которые услужливо раздвинулись в нужный момент: пожалуйте, господин усопший! Но механизм заело: лакированный ящик проехал, а дыра осталась распахнутой. На наших глазах, подпрыгивая на ржавых рельсах и скрежеща колесиками, гроб развернулся и проследовал в гудящее адским пламенем небытие.

Жизнь оборвалась. Чья? Его или моя? Послышался треск, как будто разрывают плотную ткань. Потом ещё какие-то странные звуки, звериные голоса, мелькание призрачных фонарей. В груди образовалась странная, вполне предметная пустота, которая всё шире разевала зияющую пасть. Я рухнула в неё и наступила тьма.

Очнулась на больничной койке. Видимо мне вкололи снотворное. С трудом, преодолевая сопротивление, из мира сна, которого не помню, но который держит части меня вместе, переселяюсь в действительность. Белизна стен режет глаза, пикают подключённые к телу датчики, возвещая жестокому миру, что я ещё жива и можно издеваться дальше. В сознании словно вспыхивает лампочка: это ловушка! Дон умер, и я уже никогда его не разлюблю. Любовь вернулась с силой большей, чем прежняя, поскольку теперь была обращена к несбыточному. Она безжалостно душила меня в своих объятиях. Так жить нельзя. А как?

Вернуться домой к упрёкам отца, знавшего заранее, что с «этим шутом» мне не будет удачи, к ложно-сочувствующим взглядам Крокодилицы, к главному редактору с его рыжей щетиной? Остаться одной, с ребёнком и жгучей болью в сердце, которая станет рвать меня на куски? Не видно выхода.

От таблеток и капельниц отказываюсь, лежу, безучастно глядя на стену, где висит а-ля голландский натюрморт со скользкой серебристой рыбой, оранжевыми раками на зелёном луке и большими бутылями вина. Очень оптимистично. От рыбы меня начинает мутить. Тазик стоит рядом, но я лишь корчусь – в желудке давно пусто. Мамины руки поддерживают голову, она поит меня водой с лимоном, я снова откидываюсь на подушку и смотрю на картину. Врач, носатый, худой, в очках с крупными линзами, что-то говорит, я послушно киваю, испытывая лишь одно желание, чтобы он поскорее исчез, потому что мой желудок опять начинает протестовать.

Наконец, сделав очередной укол, меня оставили одну, свет потушили. Дон тут же пристроился рядом, не желая уходить из моей жизни. Я с мистическим ужасом слышу внутри себя знакомые интонации. Он трепетно шарит горячими руками, целует между ног, и моё тело сводит судорога. Клянусь, Дон меня любил…

Чётко сознаю, что умереть мне здесь не дадут, но и таких мучений я тоже не выдержу, сойду с ума. Самый простой способ – перестать принимать сигналы из внешнего мира: не есть, не пить и, наконец, не дышать. Такой силы воли у меня нет. Значит, нужно сделать резкое движение, сорваться с плоскости несчастья, прикрыть новой кожей открытую рану. Трудно смириться не столько со смертью любимого, сколько с отсутствием полного творческой энергии мужчины, делавшего осязаемой мою счастливую молодость, саму жизнь, которой, казалось, не будет конца. Кто-то живой и тёплый должен заменить Дона, иначе я задохнусь от мёртвой любви. Мысль, что такой замены не существует, пробивает сквозную дыру в голове. Пусть мне опять сделают укол.

Спускаю ноги с кровати и, шатаясь, выхожу из палаты. На сестринском посту, припав щекой к учебнику анатомии, сладко спит молоденькая девушка в розовом колпаке до бровей. Иду неслышно по холодному полу, согнувшись и придерживая руками то живот, то грудь, которые разламываются от боли. Длинный полутёмный тоннель с голыми стенами и одинаковыми дверями выглядит странным миром, отдельным от того, где продолжает обитать тень Дона. Из приоткрытой створки с табличкой «Дежурный врач» слабо сочится свет. Под маленькой лампой с тёмным абажуром мужчина листает истории болезней. Услышав шлёп босых шагов, поворачивается в кресле…

Мы узнали друг друга сразу, хотя прошло больше десяти лет. Ничтожный срок для памяти. Хотя за это время мой бывший лечащий врач заметно изменился. По лицу читалось, что ни жизнь, ни начальство его не баловали, а по морщинам на сорочке, выглаженной в дешёвой прачечной, что он по-прежнему холост. Значит, не всё потеряно. Вот где спасательный круг!

Я бросилась Галушке на шею. Рыданья сотрясали меня, а он, гладил мои плечи большой мягкой рукой, слегка похлопывал по спине и шептал: «Всё хорошо, всё будет хорошо…» Повеяло чем-то умиротворяющим, хотя запах был незнакомый, больнично-парфюмерный, это от Дона пахло родненьким, даже когда он приходил со свиданий с другими женщинами. Стоп! Дона нужно забыть: в тридцать лет я не готова к одиночеству. Есть в одиночестве свобода, писал Набоков. Есть. Но нет радости.

Всхлипываю:

– Отвезите меня домой. К вам. Я буду хорошей женой.

Чуть не сказала «верной». Никогда не надо обещать того, чего не знаешь.

На лице Галушки появилось выражение человека, которому объявили, что смертный приговор отменяется и он будет жить. Наклонился и поцеловал меня. В губы не решился, в щёку – слишком наивно, в шею вышло нескромно, но от радости он был в состоянии шока. Заглянув в растерянные, счастливые глаза, я больше не сомневалась, что странный врач безответно любил меня все эти долгие годы. Я всегда мечтала о такой любви, чтобы мужчина увидел – и потерял голову. Судя по всему, у этого «крыша» слетела не сразу, а съехала потихоньку, даже не знаю, когда начался этот процесс, наверное, когда я в первый раз попала к нему в отделение. Но всё-таки выражение «влюбился без головы» ему подходило.

В палату врач принёс меня на руках, заботливо укрыл застывшие ноги, и я забылась в этих стенах ещё на одну ночь. Никто меня не трогал. Отделение предназначалось для психов, и заведовал им Кирилл Николаевич.

Пробудилась рано и первым делом испуганно подумала, что видела сон, но на тумбочке стояла моя сумка с вещами. Спасибо, Господи, такой милости я не стою. Через час я уже снимала сапожки в прихожей незнакомой квартиры, быстро окинула нелюбопытным взглядом гостиную, прошла в спальню и потянула Кирилла Николаевича за собой. Интуиция предлагала мне избавиться от боли потерянной любви единственно правильным способом, который в народе называют «клин клином».

Я отдавалась бурно, стирая с тела память о Доне. Большой Галушка оказался неожиданно ловким и лёгким. От него, как от русской печи, исходило