любой промежуток времени, он просто именовал «папой». Отцовство для мальчика не было ни физическим присутствием, ни биологическим фактом, а понятием скользкого, сомнительного свойства, ролью, какую могла бы сыграть и играла целая труппа бродячих актеров разнообразных очертаний, размеров, запахов и сценического мастерства. Но Уилл ему, казалось, нравился: на конкретно его исполнение он реагировал неплохо.

Уилл сгреб мальчика в охапку и снес вниз по винтовой лестнице, через безупречную комнату без единого пятнышка и по присоленным черным ступеням задней лестницы на мягкий и бурый волнистый пляж. Тодду нравилось играть в салки с прибоем – он бегал, растопырив ручонки, в крохотном шажке-другом от глянцевых полотен холодной пенистой воды. На бугристом горизонте сидел нефтеналивной танкер, как игрушечный силуэт, приклеенный к сланцевой доске. Полупогребенный в мокром песке, нашли они окаменевший труп чайки, из хвоста перья вырваны и драны, сквозь левое крыло и плечо проглядывают края гладкой кости. Птичке они выкопали приличную могилку, забросали ее и благословили ее душу, а в головах врыли неуклюжий крест, скрученный из разломанной палочки от мороженого.

После мальчик тихонько сидел у Уилла на коленях, бледный лобик наморщен в яростном размышлении. Затем он спросил:

– А дети никогда не умирают, правда, папа? – Уилл перевел взгляд на ясно-голубые простодушные глаза своего пасынка.

– Нет, Тодд, – ответил он, – никогда.

Потом к ним подошла Тиа – на ней были очки от солнца и широкоплечий халат, как у Джоан Крофорд[130]. Свежую могилку она осмотрела с горделивой печалью генерала, инспектирующего свои потери.

– Бедненькая птичка, – произнесла она.

– Домой улетела, – пробормотал Уилл, откидываясь назад и бросая гладкий камешек в прибой.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – бодро воскликнула Тиа. – Посмотрим, кто быстрее добежит до старого пирса и обратно. – И она сорвалась с места, из-под ног ее полетели комки влажного песка, а она игриво увертывалась от Тодда, пока его неистовый хохот не сменился жалобными воплями, затем злостью, и когда он наконец остановился, отказываясь от убывающих восторгов этой дурацкой игры, остановилась и Тиа – и нагнулась к нему, и взяла его мягкую теплую ручку в свою, и вместе они пошли дальше бок о бок, мать и сын. Уилл тоже поднялся неспешно с насиженного песка, отряхнул седалище штанов и двинулся следом. В густом свете опускавшегося солнца они смотрелись фигурками из золота, что восстали из моря, дабы слишком уж ненадолго украсить собою простецкую незамысловатость воздуха.

Много лет назад на этом отрезке пляжа стоял длинный деревянный пирс, который время и его приливы свели к разломанному ряду поваленных свай, обросших морскими желудями, мехом водорослей, – пни абы как торчали над морским накатом, словно древние менгиры в холмистом поле. Они смотрели, как океан подымается и опадает, как замеряет себя этими гниющими столбами. Тодд побегал за вездесущими песочниками, что расхаживали по пляжу, точно участники съезда безработных официантов.

– Нипочем не догадаешься, кто вчера заглянул купить новогоднюю елку, – произнесла Тиа. Она уже ощущала смену настроения на подходе – и ей хотелось заранее сменить его курс.

– Даже если ты мне скажешь, – ответил Уилл, – я, вероятно, все равно не пойму.

– Ивэн Фонтанелл.

Он смотрел непонимающе.

– Ну, режиссер, – нетерпеливо пояснила она. – «Геенна на федералке», «Синие вены», «Швайцер!».

– Никогда не смотрел.

– Его мать – актриса Гана Дэндер, она застрелила своего мужа из охотничьего ружья прямо посреди гостиной на глазах у сына. Ему тогда исполнилось шесть.

– Это его отец был?

– Нет, конечно, его отец – Ларс Торвальд, глава «Флэгстоун филмз».

– Полагаю, хорошая елка ему досталась.

– Наша лучшая.

– Это славно. В такое время года всем нравятся хорошие елки.

Они опустились на колени, рисовали палочками в песке (он – кубистскую собачку с крестиками вместо глаз, она – тонко прорисованную розу крупнее настоящих), когда она, как бы между прочим, объявила, даже не бросив взгляда в его сторону:

– Ощущаю, что в последнее время Сай тут довольно часто появляется.

Уилл не перестал рисовать. У собачки появился свинский штопор хвостика.

– Охотников за привидениями[131] вызвала?

– Это он тоже услышал.

– Ну так и что он с этим поделает – соберется с парочкой своих приятелей-призраков и станет выть у меня за окном?

– Можешь быть уверен – где бы Сай сейчас ни был, он обзавелся нужными связями. Сай терпеть не мог ничего гражданского. Поэтому валяй, погладь его против шерстки – и обернешься жабой или тараканом.

– А откуда ты знаешь, что это не будет лучше, чем… чем вот это? – Он неопределенно обвел палочкой окружающий пейзаж.

Она встала и затерла ногой свой рисунок. Потом обернулась и позвала Тодда. А когда вновь посмотрела на Уилла, тот стоял почти в трех шагах от нее с очень странным лицом – такое точное равновесие между весельем и злостью, что выражение невозможно истолковать. Когда высадятся инопланетяне, носить они будут такие вот лица, и земляне их значение распознать не сумеют.

– Прекрати, – сказала она. – Ты меня пугаешь. – Мужчины, как она уже поняла, хотят быть иерархами своей жизни. Но не иерархи они. И все равно никто из тех, с кем она встречалась, не желал всерьез относиться к понятию о призраках, к тому факту, что они реальны, что они преследуют, нависают, что прозрачное пространство кишит ими, их присутствие так близко знакомо потому, что многие из них были нами, это тени наших прошлых жизней. – Иногда мне кажется, что ты состоишь из более вульгарной материи, чем все те, с кем я была когда-либо знакома.

– За пределами Калифорнии, – ответил он, – я нормален.

Что могла она сделать? Складка его улыбки была подарком Вселенной. Вместе они не спеша дошли до дома, и пока солнце тяжеловесно, величественно опускалось, расположились в теплых дюнах посмотреть – счастливое семейство наслаждается тихим завершением праздного дня, искрящимся воздухом, медленным пламенем неба, настойчивостью волн, что шлепали в рваном ритме о берег.

А позже, после ужина, когда пришла пора спать, они расстались и удалились в отдельные комнаты, скрытные люди, уважающие уединение друг дружки.

Уилл лежал, распростершись на неопрятном своем матрасе, глядя в телевизор с видом того, кто сделал ставку, какую не может себе позволить, на число, которое, он уверен, не выиграет, пульт плыл на его вдохах и выдохах, верхом на голой груди. Уилл редко смотрел что-то дольше нескольких минут, а затем перепрыгивал на другой канал. По кругу, по карнавальному наборному диску, снова и снова. В чем смысл задерживаться? Вечно одно и то же: тела, пушки, тачки и еда. По всему диску круглые сутки. Смутный неутолимый зуд, никогда не утихавший у него под кожей,