Шрифт:
Закладка:
Несколько позже мужчина вернулся внутрь, закрыл и запер дверь. Подошел к подножью лестницы, несколько секунд прислушивался, затем резко крикнул вверх.
– Тиа! – позвал он. Мгновенье выждал и позвал опять. Когда ответа все равно не поступило, он тяжко зашагал по лестнице сам, топая на каждой ступеньке.
Нашел он ее на кровати – она сидела и втирала себе в груди крем для искусственного загара, на коленях небрежно развернута какая-то книга.
– Ой, – воскликнула она, вскидывая с удивлением взгляд, – я не знала, что ты в доме.
Он оставался в дверях без движения – громадное присутствие, заполняющее весь проем.
– Я звал тебя по имени – дважды.
Она продолжала втирать.
– Извини, я, наверное, зачиталась этой чокнутой книжкой.
Он вступил в комнату.
– Библией?
– Я знаю, не смейся. Но ты ее когда-либо вообще читал? Такая странная, что ты и представить себе не можешь.
Он присел на кровать с нею рядом.
– Я не подозревал, что она в доме водится. А в этой стране нам разрешается иметь экземпляр?
– Эктор вчера за работой говорил о Ветхом Завете.
– Эктор умеет читать?
И тут ее живые глаза, темные и блестящие, как жучиные панцири, такие внимательные ко всем жестам его и настроениям, разок моргнули и резко выключились, как будто из ниоткуда протянулась неведомая рука и просто щелкнула выключателем. Казалось, она вновь принялась читать, но холодные слова на странице были не больше, чем шумы у нее в голове, маскировка ее раздумий. Один верный урок, какой она получила из всех своих лет, проведенных среди мужчин, – это всегда удерживать некую толику себя про запас, прозрачность женства в этом обществе коварной слежки требовала там и сям определенных непроницаемых зазоров, дабы поддерживать хотя бы минимальные стандарты здравого рассудка. И, как ни странно, казалось, неважно, какую именно часть своей жизни она придерживала для себя, какие воспоминания, какие эмоции, какие повседневные эпизоды – лишь бы что-то было ее и только ее одной, держалось в секрете от мужчины, с которым она живет. В конце концов, именно так они и поступали, так оберегали себя все эти годы. Тиа уже обошла на повороте трех сносных мужей, последний – разочарованный кинопродюсер, чье голое тело обнаружил проходивший мимо сосед: оно болталось на желтом лодочном тросе под палубой задней террасы. Это он оставил ей милого сыночка Тодда, шикарный дом и деньги на приобретение собственного бизнеса, «Садов Вавилона» – оранжереи для звезд, которой она управляла с огромным успехом как финансовым, так и личным, поскольку встречала там множество усладительных бойфрендов, а теперь и Уилла Джонсона, своего четвертого мужа. Явился он одним хлопотливым утром в ответ на объявление в окне «требуется помощь». Выглядел здоровым и «интересным» – и уж явно достаточно сильным, чтобы таскать на своих широких плечах мешки навоза, что он и делал несколько «интересных» месяцев с бодрой действенностью и проворством, пока наконец просто не вселился в знаменитый дом на проезде Валгалла. С тех пор он уже не работал. И теперь не намеревался выслушивать о чарующих религиозных теориях Эктора, отчего она с любопытством кинулась листать эти странные страницы: о том, что Библия, скорее всего – литературное надувательство, где слова используются как облачения, чтобы кастрировать, денатурировать, предать забвению корни христианства, истоки всех теологических верований; что под напыщенной личиной откровения Святое писание проталкивает беспамятство и безвестность; что все начала погрязли в боли и крови, а под каждой церковью захоронен нож палача. Мы происходим от царей, рассказывал Эктору его отец, мы тот народ, кто не чурается истины Солнечного Камня. Эктор работал у Тии днем, а по вечерам учился в школе права. Они с Уиллом никогда не ладили. Подобное отталкивает подобное. И вот она в свой выходной пытается отыскать эту причудливую историю про Авраама и Исаака в незнакомом тексте без клятого указателя, и не только не станет она просить помощи у Уилла – она ему про это даже не заикнется.
– Мне кажется, ты ревнуешь, – сказала она.
– Кто – я? – Брови его собрались в мальчишеском недоумении над этими его невинными серыми бархатными радужками. – Я не ревнивый.
– Ты не в этом признавался так мило как-то вечером за ужином.
– Должно быть, выпил лишнего. А кроме того, какая разница? В каждой комнате этого дома я – другой человек.
Она мимоходом обхватила себе одну грудь ладонью, словно бы взвешивая.
– Как по-твоему, этот сосок не больше другого?
– Больше, – нетерпеливо ответил он, – и тебе понадобится дорогая и болезненная операция, чтобы его исправить?
– Ну, совершенство денег стоит, – произнесла она, оглядывая себя, – но, с другой стороны, уродство тоже.
– Ты уже и без того совершенство.
– Я к этому подхожу.
– Может, и мне нужно что-нибудь сделать, – сказал он, корча рожи своему отражению в зеркале на дальней стене, – щеки округлить, выпрямить нос.
– Да ладно. Вероятно, тогда ты в итоге начнешь смахивать на Бориса Карлоффа в том кошмарном кино, которое тебе так нравится.
– «Ворон».
– Да, и после того, как тот садист заканчивает операцию на своем лице…
– Бела Лугоши[129].
– …Не запирается ли он в комнате, где полно зеркал, и там сходит с ума от собственных отражений?
– Ты все равно будешь меня любить?
– Нам придется бинтовать тебе шрамы – или заниматься любовью только в темноте.
– Я б мог носить на голове бумажный пакет.
– Или кожаную маску, – задумчиво произнесла она. – Это может быть весело. Все так делают.
– Тогда – непременно. Нам бы не хотелось, чтоб нас застали со спущенными штанами в немодной позе, ради всего святого. Что подумает секс-полиция?
– Ты такой жестокий, – произнесла она, вручая ему сальную бутылку лосьона и подставляя оголенную спину. – Должно быть, за это я тебя и люблю.
Позднее, когда Тодд пробудился от своего дневного сна и тут же заплакал, требуя мать, Тиа отправила разбираться с ним Уилла. Ребенком Тодд был нервным, и утешать его требовалось постоянно, это изматывало. Всякого мужчину, возникавшего в издерганной материной жизни на
