Однако идиллия безжалостно прерывается: новоиспеченный Григорий Попов узнает о трагедии мнимого Герша Рабиновича. Он немедленно спешит на выручку товарища. Попытки объясниться в полицейском управлении ни к чему не приводят: его не хотят слушать и даже склонны принять за сумасшедшего. Тогда он отправляется к старику Попову. Бывший предводитель дворянства с опаской принимает неизвестного молодого человека. А потом они вместе едут в тот город, где должен состояться процесс над извергом-убийцей христианского ребенка. Они приезжают вовремя – к самому началу процесса. Заявление старого Попова вызывает общую растерянность. Обвиняемый, разумеется, освобожден… Судебная интрига распалась…

…Жизнь обоих героев постепенно входит в обычную колею – каждый занимает то место, которое определено ему социальными условиями… От прошлого остаются одни только воспоминания, трогательные и горькие…

«Кровавая шутка» – многоплановое произведение. Естественно, что Шолом-Алейхем прежде всего раскрыл злонамеренность и несостоятельность кровавого навета – этой клеветы, превращающей евреев в каннибалов. Показал он и антинародность политиканов, стремившихся любой ценой сохранить в России самодержавный строй, враждебный трудящимся массам всей многонациональной страны.

Шолом-Алейхему чужды националистические иллюзии. Поэтому он отвергает идею сионизма, которую защищает, главным образом, Григорий Попов, живущий по паспорту Герша Рабиновича. Мнимый Рабинович воображает, что «земля обетованная» станет для евреев панацеей от всех бед. Но друзья-евреи смеются над ним. Ясна и авторская позиция: надклассовой идее общенационального единства Шолом-Алейхем противопоставляет реальный классовый антагонизм. Не случайно местные богачи – супруги Фамилиант нарисованы в романе с такой сатирической остротой. Как и другие представители еврейской буржуазии, они глубоко чужды еврейской бедноте. Таким образом, ни о каком сионистском альянсе не может быть и речи.

С обычной для Шолом-Алейхема выразительностью и красочностью в «Кровавой шутке» изображаются нравы, быт, жизнь простых людей, которым писатель-гуманист отдает все свои симпатии.

Литературная судьба романа не совсем обычна. Опубликованный в 1912 году в варшавской еврейской газете «Хайнт» (№ 12 от 13 января – № 302 от 31 декабря), он дважды издавался на русском языке в переводе Гликмана («Пучина» – 1928 и 1929 гг.)[1243]. Автор перевода, безусловно, заслуживает признательности: благодаря его усилиям широкие круги советских читателей смогли получить представление о романе Шолом-Алейхема. Но сейчас перевод явно устарел и не отвечает требованиям, которые предъявляются к переводам в наше время. Не свободен он и от серьезных погрешностей.

Прежде всего – о структуре романа. В оригинале текст разбит на сто девять глав, завершающихся эпилогом[1244]. В переводе композиция нарушена: появилась часть первая, состоящая из сорока одной главы, и часть вторая – из двадцати одной главы и эпилога[1245].

Вот как называются главы в оригинале:

<…>[1246]

В переводе главы имеют следующие названия:

<…>[1247]

При анализе композиции романа совершенно очевидно, что границы глав не совпадают, подчас главы переставлены местами, часто несколько глав слиты в одну (например, в оригинале есть главы 36-я «Люди-мухи», 37-я «Может быть, провокатор?», 38-я «Связка книг». В переводе они составляют одну главу 29-ю «Люди-мухи»). Некоторые главы вообще отсутствуют (например, глава 61-я «Гелиотроп и йодоформ»). Немало глав превратилось в упрощенный пересказ (например, глава 44-я «Предпраздничный визит», кратко изложенная в 32-й главе перевода «Первый поцелуй», или глава 10-я «У вегетарианцев», которая вместилась в один абзац, вошедший в главу 9-ю «Тринадцать медалистов»). Многие главы адаптированы настолько, что напоминают «с живой картины список бледный».

В названиях сохранившихся глав встречаются досадные неточности. Так, глава 1-я «Давай меняться!» получила нейтральную форму «Обмен». Между тем Шолом-Алейхем очень точно выбирал заголовки: как правило, они повторяются в тексте в виде рефрена, а иногда и завершают главу, подводя ее итоги. Отсюда и стилистическая погрешность в названии главы 2-й. Вместо «Они поменялись» – «Сделка состоялась». Думается, слово «Сделка» абсолютно чужеродно в данном контексте. А глава 60-я «В волчьей пасти» (буквально – «В зубах волка») стала называться «У волка в лапах».

Аналогичные недочеты типичны не только для названий глав, но и для всего перевода вообще. Обратимся, для примера, к тексту главы «Рехнулся» (31-я в оригинале, 26-я в переводе):

«Сарра Шапиро не прогадала, поручив именно Тумаркину поговорить с квартирантом, – кто бы еще, не будучи сватом, взялся вести разговор о столь „деликатной материи"?

У Тумаркина, как только он услышал от Сарры Шапиро, в чем заключается поручение, глазки забегали, словно мышки. Быстро-быстро накручивая на палец прядки волос, он принялся убеждать Сарру, чтобы она не тревожилась: уж кто-кто, а он-то наверняка сумеет объясниться с Рабиновичем.

– Только деликатно, дипломатично, – раз двадцать внушала ему Сарра, – и тихонько, никто чтоб не слышал.

– Дипломатично, дипломатично, – вторил он ей, не вникая в собственные слова. Ему не терпелось сейчас же встретиться с Рабиновичем, потолковать с ним незамедлительно, сию минуту. Но Сарра его удерживала, снова и снова втолковывая, что говорить и как говорить, потому что это ведь не игрушка, это „деликатная материя"…

– Деликатная материя, – повторял за нею Тумаркин громко, в полный голос.

– Шшш… не кричите так громко, что это вы разоряетесь? Будто собираетесь нас облагодетельствовать, – урезонивала его Сарра. – Помните же, по секрету, чтоб ни одна душа не проведала!

Тумаркин повторял за нею каждое слово и все порывался уйти.

– Чтобы ни одна душа не проведала…

– Ни даже птица!

– Ни даже птица…

– Что это у вас за манера, – напустилась на него Сарра, – повторять слова, как попугай?

– Как попугай… – подхватил он, но тут же осекся. – Можете положиться на меня. Будьте уверены. Все будет в порядке. Все будет прекрасно. Все будет отлично.

И Тумаркин направился к Рабиновичу для беседы – секретной, дипломатической.

Последнее время они так сдружились, что виделись почти через день. Они даже настолько сблизились, что перешли на „ты".

– Послушай-ка, – сразу же начал Тумаркин, вваливаясь в комнатушку Рабиновича, где тот писал письмо за расшатанным столиком, – послушай-ка, что я тебе скажу… Только брось свою писанину, прикрой как следует дверь, да садись на свой стул вот сюда, к окошку. А я примощусь на койке, напротив тебя, чтобы мне лицезреть твою физиономию, потому что у меня к тебе важное дело, секрет…

Услышав „Секрет", Рабинович побледнел… Ему прежде всего пришло в голову: „Узнали, кто я такой". Но, будучи не из робких, он поднялся, притворил дверь, тряхнул шевелюрой и сел напротив товарища, лицом к лицу.

– Секрет? – Расскажи, послушаем, что там у тебя за секреты.

Тумаркин принялся по своему обыкновению быстро-быстро листать книгу, которую держал в руке, потому что он,