подбородок и принялась внимательно рассматривать.

— Ох, твой нос и вправду выглядит многократно сломанным. И этот шрам отвратителен, кто зашивал рану?

— Мой двоюродный брат.

— Тот, с которым ты дрался за еду? Это многое объясняет. Твои глаза скорее карие, чем серые.

— Так ли это важно?

— Конечно. И твои волосы, кто-то должен привести их в порядок. А ко всему…

Ее выдали глаза, внезапно подернулись поволокой, увлажнились, она несколько раз моргнула, но это не помогло. Из-под прикрытых век появилась слезинка, а потом вторая. И тогда ее подвел и голос.

— Почему… почему все это настолько сложно? — прошептала она. — Почему ты не можешь быть обычным мужчиной, купцом, солдатом, просто поденщиком?

Он не знал ответа. В очередной раз.

— Человек не выбирает свою судьбу.

— Ох, перестань, прошу. Не хочу нынче говорить о предназначении.

Она потянула его в сторону постели.

— Помнишь, что ты сказал, когда я пришла к тебе впервые?

— Да. Что буду с тобой добр.

— Так будь же со мной добр. И люби меня. Люби меня хорошо, Йатех. Как никогда доселе.

* * *

Он выскользнул в ночи, словно бандит, преступник, крыса. Сбежал из дома людей, которые последние три года были его семьей, кормили его, одевали, выказывали приязнь, уважение и любовь.

Иссарам не должен принимать ни одной из этих вещей от чужих.

Облачился он в те же одежды, в которых некогда прибыл сюда, в старую бурую хаффду, черный экхаар, сношенные сандалии. Не имел права забирать отсюда ничего, что не принес сам. И так украл слишком многое.

Он вложил мечи в ножны, кинжалы отправились на свое место, по одному у каждой щиколотки, еще один на левом предплечье. Последний он не взял.

Еще раз проверил дверь. Закрыта. Потом он подошел к окну, выглянул, до дерева было всего несколько футов.

Когда он уже будет снаружи, проблем с тем, чтобы покинуть резиденцию, не возникнет.

Он еще раз взглянул на постель.

— Я говорил тебе, сейкви аллафан, что люблю тебя больше жизни, — прошептал он. — Я не могу забрать тебя в горы. Не могу обречь тебя на годы мрака и мельничный жернов.

Он взглянул на бледное лицо луны.

— Ты видела мое лицо, Исанель. Я не мог… не мог…

Иссарам всегда носят в сердце закон гор.

Он ощутил слезы на щеке. Впервые со времени, когда узнал, кто он такой и кто такая слепая женщина.

— Прости… — Он подумал о людях, с которыми провел столько времени. — Простите мне все.

Лежащая на постели девушка не ответила. Не могла. Из груди ее торчала рукоять иссарского кинжала.

Воин взглянул на нее в последний раз:

— Прощай.

С ловкостью скального кота он прыгнул на ближайшую ветвь.

Прежде чем утром в доме поднялся крик, он был уже далеко.

БУДЬ У МЕНЯ БРАТ…

Мужчина вышел из глубокой тени прямо на раскаленную солнцем пустошь. Минутой раньше он покинул предместья афраагры: длинный узкий каньон, ведший в глубокую котловину, наполненную круглыми строениями; солнце заглядывало сюда едва на час-другой в день. Там было довольно прохладно. Здесь же жар обрушился на него, словно солнечный молот некоего мстительного бога в отсутствие укрытия. У подножия этих гор начиналась пустыня Травахен, называемая также Иссарским Проклятием: место, где — как говаривали — даже демоны огня жаждут тени. Паршивое место.

Пришелец несколько минут стоял неподвижно, словно несносный жар не производил на него никакого впечатления. Он не был иссаром, не заслонял лица и носил как житель северных равнин темную рубаху и куртку зеленого льна, штаны цвета песка, кожаные сапоги. У его пояса висел прямой меч. Человек решительно не подходил этому месту.

Он медленно повел вокруг взглядом. Был полдень, худшая пора дня. Камни и валуны почти не отбрасывали тени. Жар лился с неба, отражался от каменной равнины, с каждым вздохом лез в нос и рот. Иссушал слизистую, будил жажду, приносил обещание медленной и болезненной смерти. Разогретый воздух изукрашивал горизонт миражами.

Мужчина повернулся в сторону темной расщелины на склоне горы. Покрытое седоватой щетиной лицо его искривилось в гримасе, которую непросто было истолковать. На миг он исчез в тени, потом показался снова, ведя в поводу оседланного коня. Жеребец шел неохотно, фыркая и встряхивая гривой. Похоже, полагал, что хотя бы один из них должен сохранять разум. Его владелец не обращал внимания на поведение животного. Подтянул подпругу, проверил экипировку, сунул ногу в стремя.

— Значит, правду о вас говорят, — услышал он за спиной женский голос. — Считаете, что весь мир должен вам подчиняться, уступать вашей воле, жаться к ногам, словно щенок.

Он молниеносно повернулся с мечом, наполовину извлеченным из ножен.

— Выехать к оазису сейчас — равносильно смерти, — продолжала женщина. — Дурной, в горячке, в смертельном поту и бреду. Не понимаю лишь, зачем ты собираешься обречь на нее еще и коня.

Мужчина не мог понять, как ей удалось подойти к нему так близко. Если бы хотела его голову… два тальхера, короткие сабли с двойным изгибом клинка, небрежно висели у ее пояса, обещая скверную смерть всякому, кто оскорбил бы чем-то их владелицу. Он знал, что в этих горах не всякая женщина имела право носить такое оружие. Вооружались так лишь те, кто наравне с мужчинами вставали к битве. Ножны обоих клинков были белыми.

Она стояла в трех шагах от него. Если бы хотела убить…

Для женщины была она высока, и, хотя ниспадающие до земли одежды цвета окрестных скал окутывали ее с головы до стоп, он мог бы сказать, что она худощава и, скорее всего, смертельно ловка. Конечно же, лицо было закрыто. Голос выдавал женщину самое большее двадцатипятилетнюю. Слишком молода для тальхеров в белых ножнах.

Он молчал.

— Это мой конь и моя дорога, — прохрипел наконец мужчина. — И если такова будет воля Матери, также и моя смерть.

Она слегка покачала головой.

— До твоей смерти мне дела нету. Мне жаль коня.

Он отпустил рукоять меча.

— Тебе и до этого дела нет, незнакомка. Ступай себе.

В этом месте, подле селения племени, это были самые подходящие слова, какие мог он сказать иссарской женщине. Он чувствовал, как она за ним наблюдает. Под таким солнцем повязка, под которой она скрыла лицо, наверняка давала ей преимущество. Ему же приходилось постоянно щуриться.

— Так ли ты воспринимаешь и всех остальных? — спросила она наконец. — Принуждаешь действовать согласно собственным желаниям, рискуешь их жизнью, заставляешь, чтобы они шли за тобой против своего желания?

— Если бы я так поступал, моя дочь осталась бы жива. Я