Да и радости особой я не испытывала. У меня был отец – он умер. У меня появилась семья – но она не желала со мной знаться. Я унаследовала состояние – но у меня этих денег пока еще не было. Ничего не изменилось, но в то же время все переменилось. И правда заключалась в том, что предвкушение новой жизни, еще утром волновавшее мне сердце, уже ускользало от меня; уносимое ветром к морю, оно бесследно растворялось в тумане. Мне отчаянно захотелось сцепить руки в замок и удержать этот момент, вдыхая противный дым сигареты Данте и слушая, как его карандаш неутомимо скребет по бумаге.

Завтра мне предстояло стать гостьей Стивена Олрикса и его матери. Они предложили мне пожить у них, пока я не улажу все свои дела. Они уговаривали меня остаться в их доме и в эту ночь, но я отказалась, сославшись на необходимость собрать вещи. Хотя все мое имущество состояло из одежды, надетой на мне, скрюченного металлического прута в кармане да альбомов с эскизами. Стивен – да-да, теперь уже Стивен – пообещал связаться с моей родней в Нью-Йорке и выправить все нужные бумаги. После этого мы условились пойти в банк. «И у меня будут свои деньги! Я смогу быть такой, какой захочу. Я больше не буду бедной родственницей. Я больше не буду ни от кого зависеть!»

Пришла пора зажить той жизнью, которую пророчила мне матушка.

Данте оторвался от своей писанины. Прядка волос упала ему на лицо, и он откинул ее назад:

– Воображаю, как ты рада выбраться из этой лачуги.

– Я уже привыкла к ней.

Данте рассмеялся:

– Несколько дней со служанкой и личной поварихой – и ты не будешь скучать по этому времени.

Подперев рукой подбородок, я устремила взгляд на горизонт. Клубившийся туман делал линию цвета расплывчатой.

– Ты знаешь, что это неправда.

– Уже скоро я буду наблюдать за тобой на балах и прочих светских раутах, а ты не будешь даже замечать меня.

– Этого не произойдет. Я теперь знаю, кто ты. И тебе от меня не скрыться.

Данте тоже вперил взгляд в туманную мглу:

– У тебя появятся новые друзья. И тебе будет недосуг думать обо мне.

– Я уже жила такой жизнью, ты же знаешь. Сомневаюсь, что теперь я найду ее более увлекательной.

– Дело в том, что ты чувствовала: тебе не место среди «Выскочек». И ты была права. А теперь ты на самом верху социальной лестницы. Возможно, ты будешь ощущать себя в новом кругу совершенно иначе.

– Возможно. Но ты уже не сможешь наблюдать за мной. После этого, – постучала я пальцем по его блокноту, – тебе уже не быть автором светской хроники. Олдер поручит тебе другую работу, и ты не будешь ходить на балы.

– Наконец-то… давно пора…

Но почему-то никто из нас этому не радовался. Вместе с туманом на нас обоих накатила меланхолия, тоска по чему-то, что еще не ушло, но уже уходило. Я предполагала, что Данте чувствовал то же, что я. И убедилась в этом, когда он бросил карандаш на ступеньку, откуда тот скатился в грязь, и сомкнул руки за головой. Я положила голову ему на плечо. И так мы просидели очень долго – наблюдая за тем, как туман и темнота поглощали холм и лагерные костры. А потом холод загнал нас в дом.

Мы больше ни о чем не говорили. Но даже занимаясь любовью, я ощущала напряженность, которой прежде не было, и странную двусмысленность нашего положения. Заглянуть в будущее было невозможно. Мы обрели друг в друге убежище во время катастрофы, вместе мы получили то, чего хотел каждый из нас. Но как было совместить наши желания и стоило ли нам пытаться это сделать? Мир был слишком новый, хотя еще не оформившийся и не осознанный нами. Мы почти не знали его, и вопрос, витавший в мыслях у обоих из нас, оставался неозвученным (чтобы мы не спешили давать обещания). «А что теперь?» Что теперь?

Мне следовало быть в доме Олриксов к полудню. Но когда я проснулась на следующее утро, Данте нигде не было. Он обещал меня проводить, но часы шли, а Данте не появлялся. И мне стало ясно: придется ехать одной.

Карандашей в доме Данте было с избытком. И на клочке «Вестника» я написала: «Уехала к Стивену. Спасибо за все. Скоро увидимся!» Записка получилась слишком короткой, слишком малословной. Но что еще написать, что еще сказать Данте – я не знала. Я оставила записку там, где он должен был ее увидеть. И убедила себя: я не прощаюсь. У нас оставались общие планы. И Данте еще предстояло написать статью о Салливанах, которая – как мы надеялись – должна была их сокрушить раз и навсегда. А мне еще предстояло нанести визит в банк и уладить дела с Чайной Джоем и Шин. «Мы скоро, очень скоро увидимся с Данте!» – постаралась успокоить я себя. Но лучше мне от этого не стало. И дверь за собою я закрыла с огромной тяжестью на сердце…

Альбомы с эскизами были тяжелыми. И до дома Олриксов я добралась уставшей, взмокшей от пота и раздосадованной на Данте за его исчезновение. Стивена дома не было. Но его мать, Роза, встретила меня как давно потерянную дочь. Она напомнила мне матушку. В ней не имелось манерности, ее улыбки не казались притворными, а объятия – нарочито широкими. Она держалась просто, но с поистине королевским достоинством. Роза Олрикс действительно принадлежала к иному кругу – более изысканному, более утонченному, ничем не походившему на общество, в котором я оказалась по воле Голди и дяди. И довольно скоро миссис Олрикс дала мне понять, что ее мир никогда не примет Салливанов.

На второй день моего пребывания в доме Олриксов Роза разыскала меня в библиотеке, по которой я бесцельно кружила:

– Вам послание, моя дорогая.

Увидев почерк Данте, я чуть не бросилась к входной двери, но миссис Олрикс меня удержала:

– Его принес посыльный.

Данте прислал мне свежий номер «Вестника» с припиской:

«Здесь последняя статья о Чайнатауне. Я сам схожу к Чайне Джою и закончу там все дела. Тебе не стоит снова пачкать свои прелестные ножки в грязи Чайнатауна. Статью о Салливанах скоро напечатают. Я тебе обещаю… Думаю, ты больше не захочешь напиваться в ресторане «Коппас» в обществе дегенеративных репортеров. Желаю тебе счастья – ты заслужила всего самого лучшего. Данте».

Больше ни о чем в записке не говорилось. Я почувствовала искренность Данте и его