ваше сиятельство».

«Ты едешь в Германию и Францию?»

«Точно так, ваше сиятельство».

«Вот твой паспорт, братец. Помни, — продолжал он, возвысив голос, — что ты едешь в страны, где безбожники и бунтовщики потрясли все основы. Не забывай, что ты верноподданный русского царя. Я тебе это говорю не как генерал-губернатор, а как отец».

Мы видим, как Закревский обращался к купечеству за «добровольными» пожертвованиями. Насколько тут причастна была добрая воля, видно из следующего. Во время Крымской войны Закревским было разослано по купечеству воззвание о желательности пожертвований на военные нужды. Такое воззвание было получено и у нас. Помню общую озабоченность и семейный совет, в результате которого постановлено было командировать к генерал-губернатору брата Сергея. Его возвращения ждали с беспокойством. Наконец он приехал. Все старшие окружили его и тотчас заперлись с ним в кабинете, чтобы выслушать его сообщение в глубочайшем секрете, но чрез несколько времени вышли с радостными лицами и говорили, что, благодарение богу, брату Сергею удалось «нас отстоять». Оказалось, что сбор «добровольных» пожертвований производился в канцелярии генерал-губернатора следующим манером: чиновник спрашивал имя, глядел затем в реестр и объявлял сумму, подлежащую к уплате. Говоря проще, это был налог, установленный самовольно графом Закревским. Разница заключалась только в том, что против цифры этого нового налога допускался протест, происходил торг; те, кто были побойчее, добивались скидки, а те, кто потише и боязливее, уплачивали беспрекословно. Брата моего хвалили именно за то, что он настоял на понижении сбора с нашего семейства. В бумагах моей матери сохранилась и благодарность за сделанное «добровольное» пожертвование за подписью знаменитого графа.

Как обходились генерал-губернаторские чиновники при этом с купечеством, можно судить по следующему примеру. С богатого купца Лукутина было определено добровольное пожертвование в какой-то цифре, которую он почел для себя отяготительной и упомянул при этом что-то о тяжелых временах. На это чиновник саркастически заметил:

«Если вы так бедны, то не хотите ли войти к его сиятельству с прошением о денежном вспомоществовании? Его сиятельство, может быть, войдут в ваше положение…»

По отношению к крепостному праву Закревский был его ярым защитником и не верил в искренность намерения верховной власти упразднить его. Когда, по кончине Николая I, были предприняты первые шаги для осуществления освобождения крестьян, Закревский относился к ним враждебно, говоря:

«В Петербурге глупости затеяли».

Конец деятельности Закревского наступил вскоре по воцарении Александра II. Во время коронационных торжеств произошел следующий инцидент. Московское купечество задумало чествовать войска обедом, который хотел почтить своим присутствием и молодой государь. Приехав еще до обеда, Закревский распорядился выпроводить из манежа купцов-распорядителей, то есть, попросту, выгнал вон хозяев праздника. Это стало известно и крайне не понравилось государю, который недолюбливал Закревского. Этот подвиг Арсеника-паши был каплей, переполнившей чашу, и вскоре после этого Закревскому предложено было подать в отставку.* По-видимому, он чувствовал себя неловко на родине. Он окончил жизнь лет восемь спустя в итальянском захолустье, в небольшом имении, купленном им около городка Прато, близ Флоренции.

А. Ф. Кони. Купеческая свадьба*

ва раза в неделю отправлялся я в Рогожскую часть, к Николе на ямах,* в купеческую семью замоскворецкого склада, и преподавал два раза в неделю четырнадцатилетней барышне арифметику и географию, получая за это пять рублей в месяц. В конце урока, столь щедро оплачиваемого, мать моей ученицы — в шелковой повязке на голове и в турецкой шали — заставляла меня непременно выпить большой стакан крепчайшего чаю и «отведать» четырех сортов варенья. Так сливалось у них — людей весьма зажиточных — расчетливость с традиционным московским гостеприимством. Этот урок связан для меня со знакомством с картиной купеческой жизни в Москве того времени, показавшей мне, до какой степени был прав Островский в своих комедиях и как несправедливы были обвинения его в карикатурных преувеличениях изображаемого им быта.

Брат моей ученицы должен был жениться, и я получил приглашение на свадьбу (или, как некоторые в то время говорили в Москве, «сварьбу»), которая праздновалась в верхних покоях большого дома, нижний этаж которого был занят под квартиру молодых. Гости были самые разношерстные, одетые пестро, начиная с фраков с голубыми и розовыми пикейными поджилетниками и кончая длинными кафтанами и сапогами-бутылками. Был и свадебный генерал, поставленный кухмистером, — невзрачная фигура в поношенном, но чистеньком мундире николаевских времен, распространявшем легкий запах камфоры. Сведущие люди рассказывали мне, что ни одна свадьба или большое семейное торжество не обходилось в известном кругу Москвы без приглашения или поставки кухмистером такого генерала, обязанность которого на свадьбе состояла в провозглашении тоста за новобрачных и громогласном заявлении, что шампанское «горько», чем, к величайшему удовольствию присутствующих, сконфуженные молодые побуждались к поцелую. Говорили также, что размер вознаграждения за этих генералов зависел от того, имел ли генерал звезду настоящую или персидскую, или же не имел никакой. Штатские генералы приглашались лишь comme pis-aller[21] и ценились гораздо ниже.

По традиции полагалось, что новобрачная, встреченная родителями и склонившая пред их благословением колена, должна быть растрогана до слез и сохранять это настроение по возможности долго. В данном случае «молодая» — институтка из бедной семьи, желая следовать обычаям, принятым в среде, куда она вступала, очевидно, не без труда добыла несколько слезинок и тщательно старалась сохранить хоть одну из них на конце носа, для чего держала наклоненною вбок свою миловидную, с острыми чертами лица, головку. Но когда ее вместе с мужем поставили в дверях из залы в гостиную и стала подходить пестрая толпа поздравителей, веселый огонек забегал в ее глазах и невольная насмешливая улыбка заиграла на капризных очертаниях ее рта. Затем солидные мужчины пошли играть в карты, а солидные дамы удалились в гостиную, где тихо разговаривали, пытливо оглядывая наряды друг друга, стараясь незаметно попробовать рукой добротность материи у соседки и изредка поочередно направляясь в соседнюю небольшую комнату, где был накрыт стол со всевозможными закусками, винами и «горячими напитками». Молодежь пустилась танцевать с чрезвычайным увлечением под команду длинного молодого человека с косматой дьяконской шевелюрой, который выкрикивал: a deux colonnes, как l’eau de Cologne.[22]

Между гостями истово двигалась полная женщина в шали и повязке на голове и, подходя то к одному, то к другому, приглашала их за собой следовать. По ее настойчивому зову, спустился и я в нижний этаж, в квартиру новобрачных, и должен был осмотреть не только всю обстановку, но и разложенное