Таков был и граф Арсений Андреевич Закревский, московский военный генерал-губернатор и почти неограниченный паша московского вилайета* с 1848 по 1857 год. В великосветских кругах, где его не боялись, его так и прозвали Arsénic-pacha.

Все имеющиеся сведения о графе Закревском дают для характеристики его однородные и очень определенные черты. Это был человек очень ординарный, по уму уровня невысокого, к тому же дурно воспитанный и не только малообразованный, но и малограмотный. Обхождение его с подчиненными и низшими отличалось грубостью: он им говорил «ты», бывал с ними крайне несдержан на язык и нередко опускался до площадной брани. Все его замашки доказывали убеждение в полной безнаказанности. Он был уверен, что, будучи призван воплощать в себе высшую государственную власть, он стоит выше всяких законов, писанных только для людей незначительных, и ответствен во всех своих поступках только перед личностью самого государя. Такой взгляд считался тогда многими за выражение высшей добродетели и мудрости.[19] Не существовало никаких вопросов общего или частного характера, в которые он бы не вмешивался. Ни о подсудности, ни о каких-либо подлежащих инстанциях он не заботился. Вмешавшись же в какое-нибудь дело, иногда совершенно вразрез с существовавшими законоположениями, он решал его как бог на душу положит, но всегда властно и авторитетно, зная, что противоречить ему не посмеют: не было тайной, что, отправляя Закревского в Москву, государь снабдил его почти неограниченными полномочиями по отношению к личной неприкосновенности граждан.

Невольно задается вопрос: почему понадобился государю такой сотрудник? Назначение Закревского было одним из последствий реакционного направления, усилившегося в Петербурге после революционных движений в Европе в 1848 году. Правительство было напугано. Оно опасалось, как бы под влиянием европейских событий зарубежный пожар не перекинулся и к нам. Из того, что в Москве существовали отдельные совершенно безобидные кружки просвещенных и свободомыслящих лиц, которые критически относились к существующим порядкам и многое в них не одобряли, исполненная подозрительности власть заключила, что Москва «фрондирует», что Москву «надо подтянуть». Выбор пал на давно бывшего в тени Закревского. Назначая его военным генерал-губернатором в Москву, государь будто бы выразился так:

«Я знаю, что буду за ним, как за каменной стеной».

Очевидно, репутация этого правителя была уже твердо установлена. На него смотрели как на какого-то цербера, которого главное назначение заключалось в том, чтобы наводить страх. Для этого были некоторые данные. Когда-то давно, в конце двадцатых годов, Закревский был министром внутренних дел и отличился тем, что подверг телесному наказанию городского голову какого-то южного городка. Этот подвиг даже в то время показался до такой степени выходящим из ряду вон, что никакие протекции не помогли, и Закревскому пришлось выйти в отставку. О том, чтоб судить его, не было и речи. Сам Закревский, конечно, приписывал свое падение проискам врагов.

О патриархальности административных приемов Закревского свидетельствует целый цикл анекдотов, часть которых зарегистрирована давно на страницах исторических журналов. В мою задачу не может входить их повторение. Я хочу здесь только упомянуть об отношениях Закревского к купечеству и о некоторых фактах, мало известных или нигде не опубликованных.

Следует вспомнить, что в это время — да и долго еще и впоследствии — обращение к административному вмешательству, в случаях щекотливых особенно, входило в наши нравы и обычаи. Суду вообще мало доверяли, потому что знали, что он почти всегда зависит от взятки. К тому же судебная машина действовала крайне медлительно. В случаях экстренных, требовавших неотложных распоряжений, было выгоднее обратиться к генерал-губернатору, который имел возможность принимать быстрые меры. Но в воображении обывателей компетенция администрации не была ограничена какими-нибудь узкими рамками, а охотно распространялась и на дела чисто судебного характера. Так как Закревский инстанциям не придавал никакого значения, то стоило принести ему жалобу, правильно или неправильно, по какому-нибудь частному или личному делу, как он весьма охотно принимал на себя роль решителя и судьи. В таких случаях к обвиняемому или ответчику посылался казак верхом со словесным приказанием явиться к генерал-губернатору. По какому поводу, зачем, никогда не объяснялось вперед. В этом был своеобразный устрашающий прием, нечто вроде душевной пытки, так что вызываемый мог всего опасаться, нередко не имея возможности и догадаться, в чем он провинился. Но самый факт вызова уже не предвещал ничего доброго. Чем объяснение могло кончиться, было неизвестно. Но прежде чем дойти до личного объяснения с графом, надо было прождать в приемной несколько тревожных часов в ожидании — это тоже была излюбленная манера, пытка другого рода. Но вот вызывают в кабинет. Объяснение заключалось в том, что Закревский прямо набрасывался на вызываемого, считая обвинение доказанным, и, иногда не давши высказаться, постановлял тут же и приговор. Словесные формы подобного административного разбирательства подчас отличались грубостью и несдержанностью выражений. Эта запальчивость лучше всего свидетельствовала об отсутствии надлежащего ума и такта и нередко ставила самого Закревского в неловкое положение, о чем он, впрочем, мало заботился…

Хорошо было еще, если, проморивши в приемной целый день, Закревский ограничится выговором, хотя бы с упоминанием о родителях, и выгонит вон, но могло быть и хуже: Тверской частный дом находится прямо против генерал-губернаторского, и можно было получить там даровую квартиру. Можно было получить и командировку на неопределенное время куда-нибудь в Нижний Новгород или Вологду, а то и подальше, — в Колу, например.[20]

Немудрено поэтому, что один ветхозаветный купец, вытребованный к Закревскому по какому-то ничтожному делу, так перепугался, что, не доехавши до генерал-губернаторского дома, умер от апоплексического удара у себя в экипаже. Все это способствовало тому, что Закревского боялись как чумы и даже избегали говорить об его действиях при посторонних или прислуге. Ну, как еще донесут, и вдруг на дворе вырастет зловещий казак на коне с жутким приглашением?!

С самого начала своей деятельности в Москве граф Закревский поставил себя к купечеству в очень определенные отношения. В заседании шестигласной думы 15 ноября 1848 года градской голова Семен Логинович Лепешкин объяснил о словесном поручении генерал-губернатора (Закревского), «что в скором времени чрез Москву будут проходить двенадцать полков, которым нужно для подъема тяжестей двенадцать троек лошадей со всей упряжью и телегами; почему его сиятельству и желательно, чтобы Московское купеческое общество, купя тех лошадей, пожертвовало их означенным полкам». «Московское купеческое общество поспешило с полной готовностью исполнить желание его сиятельства», — сказано в общественном приговоре, но этого было мало. Впоследствии градской голова доложил, что генерал-губернатор «принял донесение (о пожертвовании) с благосклонностию и присовокупил, что