На глазах у пехотинцев уцелевшие стены здания стали крошиться, падать, обнаруживая крутой бетонный купол сильно оснащенного дота. Квадратные амбразуры смотрели во все стороны, то и дело выбрасывая дымки.

Пехотинцы видели, как снаряды, летевшие из крепости, упрямо долбят купол. Напрасно долбят. Такую толщу не проклюешь.

Неожиданно дот осветился изнутри и тотчас окутался пламенем. Снаряд попал в бетонную щель и разорвался там.

Стрелки бросились к доту.

Командир пехотинцев тут же, положив на закоптелый бетон листок папиросной бумаги, написал на нем всего одну строку:

«Товарищам из Орешка. Спасибо за огонек!»

Рота пошла вперед. А листок двинулся назад, через Неву.

И не замечательно ли? В неудержимом потоке, захлестнувшем город, в кровопролитной битве, где гибли люди и рушился камень, крохотный бумажный лоскуток сохранился невредимым.

Санитары передавали его шоферам, те — связным. И в тот же день, измятый, замусоленный, хранящий тепло десятков рук, он попал в крепость.

Ефрейтор Калинин разгладил его на ладони. Долго не мог разобрать ни слова. Передал его Виталию:

— Прочти-ка, востроглазый…

__________

Гитлеровцы, выброшенные из города, выбегали на озеро. Но на белой глади им некуда было деваться.

Иринушкин с легким ручным пулеметом лежал на льду, за снежным бруствером. Тренога глубоко впаялась в лед.

Гитлеровцы швыряли под ноги автоматы, шли с поднятыми руками.

Когда исход боя полностью определился и стало ясно, что островная оборона навсегда закончена, стрелковые взводы Орешка получили приказ продвинуться в Шлиссельбург.

Впереди бежал Степан Левченко. Он размахивал винтовкой, что-то кричал. Одним прыжком взлетел на бровку и остановился.

На земле, раскинув руки, навзничь лежал эсэсовский офицер. На плечах топорщились витые погоны, на петлицах серебрились двойные молнии. Фуражка валялась рядом. Его волосы заносило снегом. В глазных впадинах застыли льдинки.

По набережной, с автоматами на ремнях, в обнимку прошагали четверо бойцов. Они окликнули Степана:

— Эй, солдат, знаешь?

В освобожденном городе от человека к человеку передавалась весть: в нескольких километрах отсюда на Синявинских торфяниках встретились два фронта — Волховский и Ленинградский.

Уже ночью по горящим улицам, медленно огибая воронки, проехал фургон передвижной радиостанции.

Станция передавала из Москвы сообщение «В последний час».

Блокада Ленинграда прорвана!

Г Л А В А  XXVIII

В ШЛИССЕЛЬБУРГЕ

Шлиссельбург лежал в развалинах. Густой запах горелого пропитал воздух.

По улицам ходили саперы. Они шарили перед собою миноискателями. Связисты раскатывали провод, тянули штабную линию.

На перекрестке стояла пушка на разбитом лафете. Она задрала в небо черный ствол. Степан смотрел на пушку и думал о том, что у раненого орудия такой же беспомощный и жалкий вид, как у раненого человека.

Левченко давно уже ходил по городу, стараясь все увидеть, запомнить: и эти жирные хлопья копоти, и землю, раздавленную гусеницами самоходок, и стены домов с пустыми проемами вместо окон, и людей, осторожно выбиравшихся из подвалов.

Смотреть на людей было больно. Они вылезали из каких-то щелей, закутанные в тряпье, долго озирались, прежде чем отправиться в путь.

Степан пошел туда же, куда спешили большинство из них.

Улица поднималась на скат широкого холма. На обгорелом крайнем доме можно было различить жестяную дощечку с потрескавшейся надписью: «Пролетарская».

Люди толпились около бревенчатого здания с просторным крыльцом без перил. Здесь было много ребятишек с остренькими от худобы, любопытными лицами, стариков с глубокими, въевшимися в кожу морщинами, женщин, которые все казались пожилыми.

Мальчик лет десяти в облезлой ушанке рассказывал солдату, сидевшему на ступенях крыльца:

— Погнали нас фашисты на работу: больших окопы рыть, маленьких — дрова таскать для комендатуры.

— Сколько же лет большим-то? — спросил солдат, положив красную, обмороженную руку на слабенькие плечи мальчика.

— Я всех старше был.

— А маленьким много ли?

— Лет восемь, наверно.

Солдат перетряхивал заплечный мешок, рылся в нем и что-то бормотал про себя. Он достал ломоть хлеба, пачку концентрата гречневой каши и все это сунул в руки пареньку.

Солдат поднялся, надел винтовочный ремень, зашагал прочь и снова вернулся к своему маленькому собеседнику.

— Послушай, мужичок, сделай милость, запиши мне свой адрес, на обратном пути, коль доведется, зайду посмотрю, как ты живешь.

— Так я же неграмотный, дяденька. А вы запомните — бункер у моста.

— Ладно, найду, — махнул рукой солдат.

Он ушел торопливыми, крупными шагами, не оборачиваясь.

Гудевшая говором толпа группировалась около нескольких бойцов и капитана в дубленом полушубке. Их расспрашивали о Ленинграде — немцы давно уже сообщили, что город взят — спрашивали о Шереметевке, о Морозовке, что уцелело там, что разрушено, интересовались хлебными пайками, и когда в Шлиссельбурге будет опять горсовет. Те, кто посмелее, трогали звездочки на шапках и в особенности — погоны.

Степана Левченко так же плотно окружили, забросали вопросами. Стоило ему сказать, что он из крепости, толпа сразу выросла, засветилась улыбками.

Седая женщина подвела девочку, закутанную в темный бахромчатый платок.

— Смотри, Ольгунька. Вот он пришел, красноармеец из крепости.

Перед седой женщиной расступились. Пока она говорила, все молчали.

— Дорогой ты мой, — сказала женщина, — ведь мы утром, бывало, проснемся, глядим на крепость — на месте ли флаг? На месте, значит, держатся, родные. И голос ваш слышали, и видели, как вы фашистов крушите. Правду сказать, тем и жили… Ольгунька, ну, что понимает ребенок, дрожит от холода, я скажу ей: терпи, придет красноармеец из крепости, теплей будет… Вот он, внучка, смотри, пришел…

По щекам женщины текли слезы. Девочка пряталась за юбку бабушки, выглядывала оттуда любопытными, круглыми, как у мышонка, глазами.

Степан спросил, что находилось у оккупантов в бревенчатом доме. Ему ответили:

— Комендатура.

Он поднялся по широким ступеням, полузанесенным снегом.

В помещениях с низкими потолками было холодно. Сквозняком крутило на полу мусор.

В угловой комнате с заиндевелыми окнами у кирпичной оштукатуренной печи стоял на коленях боец и швырял в огонь связки бумаг.

Работа доставляла ему видимое удовольствие. Полное лицо разрумянилось.

На бумагах можно было разглядеть оттиск свастики: сводки, приказы, объявления командования вермахта.

— Погоди, — сказал Левченко, — эти бумаги не надо жечь.

— На кой ляд они? — спросил боец, продолжая свою работу.

— Для истории понадобятся, — ответил Степан, — в них разобраться нужно.

Боец покосился на погоны непрошеного указчика и, обнаружив, что они как у него самого, без нашивок, сказал:

— Так я уж разобрался. Видишь — свастика. В огонь ее… А в общем вот что: хочешь погреться, грейся. Ежели нет, топай дальше.

Левченко вышел во двор, набрал щепок, досок. Все это принес в помещение, бросил к печке.

Боец вскочил, перепуганный внезапным грохотом.

— Нашел