Мелькают белые перчатки, синхронно взлетают ноги в вороных сапогах, раздается почему-то звон колокольчиков, два солдата выдвигаются из строя так четко и резко, будто их выдернули оттуда резинкой, идут, как плывут-летят, по невидимой линии, тормозят йота в йоту, даже и тютелька в тютельку перед носками сапог часового. В темной глубине Караульни мерцает на могиле неизвестного узника концлагеря Вечный огонь. Сейчас Покровский огня не видел, поскольку смотрел наискосок, но утром он уже проходил мимо Караульни.

Не все тут так строго и торжественно. Ребята из полиции ГДР, напротив, практически все с расстегнутыми верхними пуговицами, улыбчивые, расслабленные. Были рады советскому коллеге. Сначала, конечно, сдержанно встретили, но быстро поняли, что нормальный парень. Кто-то высоко наверху решил, что дело закончат не КГБ со «Штази», а наше МВД в сотрудничестве с восточногерманским. Из рекламных соображений: собираются в газетах освещать эту поучительную историю. Задержать злоумышленника поручили простому капитану с Петровки, который начинал эту охоту в Москве и чей отец штурмовал этот город тридцать лет назад. От «Штази» парень, конечно, приставлен, балагур Томас, все время рядом, но формально руководит операцией полиция. Лифты у них там в министерстве без дверей, едут открытые кабинки одна за другой, на ходу в нее заходишь, забавно, а сотрудницы все в юбках короче, чем самая короткая у Лены Гвоздилиной. Зато при такой конструкции некуда кабинке провалиться, а вот недавно в Марьиной роще в новом доме… Ладно.

Несколько фотографий во внутреннем кармане пиджака, кто-то из этих людей должен выйти на связь с объектом. Лотар Вигерт, Петер Шмидт, Дитмар Кепке. Как на подбор — скуластые блондины с решительным взором, хоть завтра на работу в гестапо. Проводники. Не в нашем, конечно, железнодорожном смысле. Переправляют беглецов через стену, с Востока на Запад. Десятки у них, оказывается, способов — по земле под капотом автомобиля, по воздуху в метеозонде, под землей по заброшенным коммуникациям. Коллеги не очень подробно рассказывали, тут Покровский их понимал. Вообще, если любой человек приблизится к объекту на улице — возможно, это связной от проводников… Боевая готовность. Никто пока не приближался.

Будь его, Покровского, воля, стал бы он ловить такого, и даже не «такого», а конкретно этого преступника? Может и прав Жунев, мог смалодушничать Покровский. Как минимум, долго бы думал, прежде чем решил, что надо ловить.

— Это же глупость, что человек не может жить там, где хочет, — сказал тогда Покровский. — Ленин вон в Швейцарии жил, это тебе как-то навредило?

— А то! Два процента партвзносов каждый месяц с зарплаты отстегиваю, — ответил Жунев, доставая коньяк. — И хорошо, что кроме меня тебя никто не слышит.

— Ты сам посуди…

— Я бы, может, и посудил, — перебил Жунев, — если бы он один побежал, без Прохора Чернецова. Как тот индивидуум, что с парохода прыгнул и вплавь сто километров, никакой иконы в трусах. Это я понимаю, мужик. А этот в говне, главное, моченый, не останется там без работы… Не останется?

— Нет, конечно! Он очень ценный специалист.

— И бежал бы без иконы! А ты его, скота долбаного, защищаешь.

— Я не то что защищаю…

В общем, да, что защищать. Не им принимать решение. И насчет иконы Жунев прав.

Высокое чистое небо, все шло по плану — по харитоновскому плану, о котором Покровскому и коллегам уже было известно от профессора Хорста Кляйна. У этого Кляйна дома хранился портфель с подлинной иконой Прохора Чернецова, которую академик вывез в ГДР давно: под сидением юбилейных «Жигулей» по ходу автопробега.

Передача портфеля, вернее, обмен одного на другой точно такой же. По классическому сценарию: почтовое отделение, заполнение телеграммы. Поставил Кляйн портфель рядом с Харитоновым, а ушел с другим портфелем, будто бы перепутал. Молодец Кляйн, долго потом еще будет приносить пользу демократическому отечеству, сначала живым, выполняя разные полезные поручения, потом полуживым от страха, когда ему скажут, что надо поучаствовать в съемках учебных фильмов на благо народа в клинике «Шарите», потом, по ходу этих довольно-таки смелых в медицинском смысле экспериментальных съемок, полумертвым. Наверное, и мертвым как-нибудь послужил, не выкинули же просто тело практичные немцы. Впрочем, это все уже за пределами компетенции Покровского.

Вечером, после успешного завершения операции (а допрос преступника немецкие товарищи, начав в половине шестого, в шесть с окончанием рабочего дня аккуратно обрубят, не успев даже пройти объективку, формальные вопросы), Покровский с Томасом и Лукасом пойдут в пивную есть сосиски с капустой и пить пиво, которого Покровский в целом не уважал, но тут присоединился с большим удовольствием. И там будет в туалете висеть плакат фильма про Джеймса Бонда, агента 007, и на плакате агент стоит, расправив плечи, из-под пиджака выглядывает рукоять пистолета, вид у него очень презрительный, но лоб высокий, что у твоего Аристотеля. Вот таким себе представлялся, наверное, идя по Берлину с драгоценным портфелем, академик М. А. Харитонов.

Но когда академик увидел вдруг перед собой Покровского на фоне памятника мужику на коне, примерно напротив которого во дворе университета фашисты жгли книги, он выглядел совсем по-другому.

Шея оказалась какая-то птичья у него вдруг, и щеки стали прямо на глазах отвисать, и язык даже полез изо рта. Попытался пихнуть портфель в руки «проводника», но тот, человек более опытный, уже зафиксировавший, как много возникает специфических людей по всем краям зрения, решал свои проблемы: презрительно оттолкнул портфель, посмотрел с недоумением: кто этот, чего надо…

— Hast du die Münze fallen lassen? — спросил он академика буквально три минуты назад.

Академик вздрогнул, хотя ждал этого вопроса. Похлопал себя по карманам, ответил по-немецки, что, возможно, и уронил ничтожную эту монету, die Münze.

— Вы русский СССР? Я говорить по-русски! Показать вам наш великолепнеше хаупштадт? — обрадовался проводник и добавил шепотом: — Просто изображайте туриста.

Прошли они вместе не более двадцати шагов. Fallen lassen! Не «уронили» монету, а «позволили падать», «освободили упасть»… До чего же красивый язык!

Волна адреналина, неимоверный Липовый бульвар, настоящий суперпроводник рядом, ручка портфеля, как рукоятка кинжала… И бздымс, и все. Сантиметров на десять ниже стал за полсекунды знаменитый академик. Так что же, пожалел Покровский предателя в этот момент?

Наоборот, уже не пожалел. Уговорил себя ученый, что можно украсть у сестры икону, а теперь скукожился, согнул плечи, а не расправил. Ладно украл, ладно скукожился, но ведь и то и другое. Один раз — бывает. Два раза — извини, академик.

Покровский в глубине души был жестоким человеком, но утешал себя тем, что помнил об этом, а также тем, что знал, что это лукавое утешение.

В