— Интересные, даже забавные мысли он высказывает, — Малиновский усмехнулся.

— А чем дальше, тем забавнее! Мол, в этих условиях для перегруппировки войск вашей, Родион Яковлевич, армии потребовалось бы дополнительно двое-трое суток, и мы бы не смогли нанести своевременный удар по Манштейну. Кроме того, мол, рокировка армии влево привела бы к перемешиванию её войск с 61-й армией, что стеснило бы действия. — Василевский помолчал, поправил очки. — Далее Ерёменко пишет, что все эти соображения он изложил Василевскому по прибытии в район сосредоточения 2-й гвардейской армии. И якобы Василевский воспринял его критику, как подобает коммунисту, отказался от своего ошибочного предложения и одобрил его, Ерёменко, план. А после этого Василевский пригласил Малиновского, командиров корпусов и других руководящих лиц армии и поставил задачу в соответствии с принятым им решением, назначив наступление на двадцать четвёртое декабря, вопреки предложению командования 2-й гвардейской армии начать его двадцать пятого декабря. Как вам это нравится, Родион Яковлевич? Удивительные, мягко говоря, утверждения, не так ли?

— Можно выразиться и покрепче, Александр Михайлович. Не подозревал у Ерёменко задатки писателя-фантаста. А хотите знать, какую пометку я сделал на этой его странице, на полях?

— Ну-ка, ну-ка.

— «И горазд же ты врать, братец!»

— В самую точку попали, Родион Яковлевич! — закивал Василевский. — Я просто теряюсь в догадках, чем руководствовался Ерёменко, приписывая мне некий мифический план операции, противопоставляя ему столь же мифический свой. Вы же знаете, что никаких документов со своими соображениями об использовании вашей армии против Манштейна я командующему Сталинградским фронтом не посылал. Помните, план действий вашей армии мы разрабатывали с вами совместно, после чего я восемнадцатого декабря доложил его Верховному, который и утвердил этот план.

— Помню очень хорошо, — подтвердил Малиновский. — И знаю, что план операции, который вы представили в Ставку, ничего общего не имеет с тем, что приписывается вам в этих мемуарах. Ерёменко явно передёргивает! То ли память ему изменила, то ли ещё что...

— Вот такие происходят метаморфозы. — Василевский вздохнул. — Кстати, Родион Яковлевич, я и поныне уверен, что ваши и мои предложения об использовании в этой операции мощных 2-й гвардейской армии и 6-го механизированного корпуса были правильны. Мы предлагали их направить к началу операции в район Аксай — Перегрузный для удара против слабых румынских войск в юго-западном направлении и в тыл танковой группировке противника. Это могло бы поставить в тяжёлое положение 57-й танковый корпус немцев.

— Безусловно, — подтвердил Родион Яковлевич. — Более того, сомневаюсь, чтобы этот корпус мог бы при отступлении проскочить через Котельниково...

Так, вспоминая пережитое, просидели старые полководцы за столом до самого вечера. Потом вышли на террасу. Дождь утих, пахло липовым цветом, дышалось легко и привольно. Заговорили о жизни, о прочитанных книгах.

— Недавно наткнулся на интересную мысль Честертона[13], — сказал Малиновский. — Я знаю, Александр Михайлович, вы большой его поклонник. Помните, наверное: «Истории нет. Есть историки. Рассказать о событиях просто и прямо много труднее, чем исказить их».

— Как раз к теме нашего разговора, — оживился Василевский. — Честертон, как всегда, прав.

По дороге домой Родион Яковлевич размышлял о былом и всё время ловил себя на мысли о том, что ему, Малиновскому, повезло. Повезло в том смысле, что представителем Ставки на его фронте был именно Василевский. Ведь представители эти бывали самые разные — по своей компетентности и военным знаниям, характеру и амбициям. Были и такие, кто старался подменить командующих фронтами, лезть в те дела, которые составляли прерогативу командующего. Иные страсть как любили «качать» права, где надо и не надо напоминая во всеуслышание, что они не просто представители, а представители самого товарища Сталина. Они путались под ногами, мешали командующим фронтами и соединениями, требовали «вперёд, на Запад!», не считаясь ни с реальными возможностями наступающих армий, ни с оперативными замыслами военачальников. Малиновский — да и не только он — был хорошо наслышан, к примеру, о Льве Захаровиче Мехлисе: о его «чудачестве» и вечном стремлении нагонять страх знали на всех фронтах.

Что же касается Василевского, то он был человек высокого интеллекта и культуры. Одинаково ровно, с пониманием относился он к тем, кто находился в его подчинении, и к тем, кто стоял выше на служебной лестнице. Он никогда не опускался до унижения подчинённых, даже если те совершали какие-то ошибки или промахи. Александр Михайлович обладал редким даром выслушивать мнения других и брать на вооружение те, которые он считал полезными для общего дела победы.

Да, не случайно он, Малиновский, сдружился с Василевским, пройдя с тем рука об руку по многим полям сражений Великой Отечественной. Вспомнились знакомые строки поэта Михаила Светлова:

Я не знаю, где граница между севером и югом, Я не знаю, где граница меж товарищем и другом...

14

Обычно Родион Яковлевич Малиновский ложился спать далеко за полночь, но часто и в эти поздние часы долго не мог уснуть. Одолевали мысли о прожитой жизни. Они были подобны молниям. Возникая внезапно, как и огненные небесные стрелы, вызывали потрясение, словно озаряя прошлое, побуждая по-иному воспринимать настоящее и высвечивая контуры будущего, и неизменно вызывали самые дорогие воспоминания.

Часто в голову приходила простая мысль о том, что человечество, наверное, могло бы обойтись и без профессиональных писателей, если бы каждый человек смог хотя бы кратко изложить на бумаге наиболее примечательные события своей жизни. В отличие от многих литераторов, сюжеты книг у которых высосаны из пальца, такого рода описания были бы совершенно реальными и достоверными, а их воздействие на людей оказалось бы благотворнее, нежели воздействие, проистекающее от искусственных, надуманных построений литературных фантазёров.

Размышляя в таком духе, Малиновский решился поведать о своей собственной жизни, не прибегая к вымыслу и стараясь выжать из памяти всё то, что действительно происходило с ним, — с детства до нынешних дней. Эта книга замышлялась им как простая, лишённая литературных «фейерверков», история его жизни.

Всех людей на склоне лет тянет к воспоминаниям о детстве и юности. Так и Родион Яковлевич медленно и благоговейно восстанавливал в своей памяти самые яркие картины прошлого.

Пока шла война, ему было не до воспоминаний. Какие уж там воспоминания, когда каждый фронтовой день и ночь были спрессованы так плотно, что приходилось лишь удивляться, как всё это может выдержать даже очень здоровый и очень крепкий духом человек. Непрерывное