самоварчик с полудня и до самой ночи. Вместо того ему приносили похлебку с мелко нарезанной говядиной и кашу с оловянной кружкой квасу. Горячего чая не полагалось. А тут к тому же было холодно, с полу дуло, и он не снимал шинели своей в течение круглых суток, так в ней и спал.

— Когда же будет допрос? — высчитывал и разгадывал он, пробуждаясь после короткого сна, и сидя на койке, и меряя шаги, и глядя в окно. — Когда же? Никто ничего не говорит. По коридору каждый день перед полуднем обход начальства, караульный сторожит каждую твою минуту и каждый твой вздох. Но никто ничего не говорит, и тихо, тихо, ужасно тихо все кругом.

Федор Михайлович часто смотрит вверх в окно. Там, по небу, вдруг проплывет через все окно маленькое облачко. Как душа живая, выглянет, заиграет, улыбнется и скроется… И деревцо затрепещет вдруг худенькими листочками, маленькая березка такая, как раз верхушкой своей пришлась к окну. Федор Михайлович замечал, как вдруг мокрое тельце ее наклонялось к земле и выгибалось всеми стебелечками, словно стремилось в безумии от погони и взывало о помощи. Он догадывался, что это ветер выскакивал вдруг из ворот и налетал своим порывом на беззащитное создание. Потом вдруг дождь зашумит по стеклам и оконному железу, и станет серо в каземате, словно кто пеплом засыплет его.

Но все это — и облачко, и ветер, и дождь — все это было чрезвычайно нужно тут для отвлечения мыслей, для разнообразия и даже эстетики. Запахнет гарью или понесет сыростью, как из погреба, — и то чрезвычайно любопытно становится: догадываешься, как я почему это случается и что предпринято для устранения.

Вскоре наступили белые ночи, и луна, чуть вечер, стала заливать светом все окно, так что от решетки простиралась по кирпичному полу бледно-бирюзовая тень. Лежа на койке на твердом матраце, Федор Михайлович всякий раз долго разглядывал и размеривал эту тень, искривленную выбитыми кирпичами.

Решетка же словно сковывала рассудок Федора Михайловича. Он с усилием считал, сколько в ной квадратиков, и каждый раз выходило разное число: то сорок восемь, то пятьдесят два, то еще как-нибудь иначе. Но когда он от счета доходил в размышлениях до самой середины всего ее смысла, то тут все цифры бывали уж до конца спутаны и математика совершенно превращалась в хаос. Ибо что такое была решетка, как не признак некоего конца и тупика? Через нее не выпрыгнешь, и ее не преодолеешь, так по крайней мере разумеется. А расчет Федора Михайловича был весь направлен на преодоление, на бесконечность, на то, чтобы целиком знак переменить, минус на плюс, и тем самым посягнуть на неприкосновенные миры во имя всего бедствующего человечества. Ведь и страдальческая карьера была вся как есть рассчитана ради этого математического эффекта.

Федор Михайлович с ненавистью высчитывал квадратики. И мысли, словно с цепи сорвавшиеся, терзающие и фантастические, неслись прочь от этих точных углов, от размеренного квадратного окна, неподвижно-прямых стен и точнехонько пригнанной, наглухо запертой двери.

Ему хотелось все разрушить одним приговором возмущенного рассудка и доказать самому себе, что все права и цели его оправданы и никакой  в и н ы, как думают  и н ы е, у него нет и быть никак не может, и ему нечего оправдываться и не в чем раскаиваться.

Когда луна выплывала из-за облаков, Федор Михайлович схватывался с кровати и направлял взгляд прямо в окно, к свету. Лицо его, бледно-худое, и впалые щеки, и мутно-сухие глаза выдавали неутаимую тоску и вместе с тем ясную решимость. Он решил защитить свою идею, свое право оценивать жизнь и людей и бороться за них до конца.

Допрашивают

В комендантском здании Петропавловской крепости приступила к допросам арестованных лиц секретная следственная комиссия под председательством коменданта крепости генерал-адъютанта Набокова. Членами этой комиссии были назначены действительный тайный советник князь Гагарин, генерал-адъютант князь Долгоруков, генерал-адъютант Ростовцев и генерал-лейтенант Дубельт. Ей было поручено расследовать все дело, во всей его совокупности, и, главное, изобличить всех до единого участников, в том числе и находившихся в провинциальных городах и еще не арестованных. III отделению, со слов усерднейшего Ивана Петровича, стало известно, что в Ревеле, Казани, Москве, Ростове и даже в отдаленных местах велись какие-то крамольные собрания и распространялись идеи, звавшие к коммунизму. Комиссия привлекла к делу еще свыше 200 человек. Под Омском был арестован Черносвитов, в Ревеле схватили Тимковского, и обоих привезли в Петербург. Следственная комиссия передавала свои материалы другой комиссии, одновременно с нею приступившей к разбору обнаруженных при обысках писем и бумаг. Допросы были сперва чрезвычайно осторожные и проникнутые почти отеческой лаской. Причиной этому было отсутствие необходимых подробностей касательно деятельности общества пропаганды, так как кроме именных списков и уверений тайного советника Липранди, впрочем, как думали в комиссии, весьма проницательных, никаких вещественных и прочих доказательств у членов следственной комиссии не было. Ждали, когда другая комиссия, где главенствовал князь Голицын, разберет рукописи и письма арестованных и всех изобличит уж с фактами в руках. И потому комиссия эта поспешно принялась за разыскания потайных мыслей и намерений задержанных лиц. К ней в руки попали письма Петрашевекого, Плещеева и Дурова, дневники Момбелли и Кузьмина, бумаги Спешнева, десять заповедей Филиппова с противоцерковными мнениями и «Солдатская беседа» Григорьева.

Комиссия генерала Набокова собиралась не менее одного раза в неделю. Кроме того, начавшиеся частные и предварительные допросы арестованных происходили гораздо чаще, при неполном составе комиссии, но зато при утонченнейшем и прозорливом участии самого князя Гагарина, которого во всех департаментах называли не иначе, как Павлом Петровичем и при этом почтеннейшим. Говоря до конца, этот князь Гагарин ведал всеми делами комиссии, ибо сам-то Набоков едва успевал распорядиться насчет дел крепости и небывалого количества содержащихся в ней заключенных. Но, кроме этих обстоятельств, и жена ею, Глафира Сергеевна, женщина всем известная своим строгим нравом, решительно запретила ему входить в дела «еще какой-то комиссии». Генерал находился под чрезвычайным попечением Глафиры Сергеевны. До такой степени, что никак не мог даже проснуться по собственному своему побуждению и ранее срока, установленного Глафирой Сергеевной, и через то всегда аккуратно опаздывал ко всем своим делам. Равным образом и в отношении обильных завтраков и обедов генерал считался смиреннейшим исполнителем намерений Глафиры Сергеевны, со стороны которой все бывало расчислено до мельчайших тонкостей, и уж меньше того, что было ею определено, генерал исполнить никак не решался. Впрочем, он не слишком терпел от такой заботливости, так как сам весьма любил предаваться сну и еде.