Лысина после этого снова опустилась и засверкала над свечой, и генерал углубился в следующие бумаги.

Федора Михайловича повели через открытый маленький дворик к противоположному крылечку, ввели в темный коридор и остановились перед дверью с ярлыком «7». Подошел караульный с тяжелой связкой длинных ключей, звеневших, как кандалы, и отпер замок. Отняли засов и открыли дверь. Федор Михайлович вошел в довольно длинную, хоть и узкую, комнату, за ним вошел и караульный и поставил на уступе оконной амбразуры горящую плошку (было еще по-утреннему сумеречно). Потом караульный вышел в коридор и с шумом и скрипом закрыл дверь. Щелкнул замок, и стонуще заскрипел засов. Федор Михайлович очутился один.

Сперва он совершенно не знал, как поворотиться в такой новой и неожиданной обстановке. Он оглядел стены, подошел к койке, стоявшей посередине комнаты, потрогал руками столик возле нее, пощупал тюфяк и подушку и хотел было сесть. Потом раздумал и подошел к окну. Окно было необычайно высоко — под самым потолком, под сводом, так что достать до него руками было невозможно. Когда совершенно рассвело, он вгляделся в это окно. Из него были видны какая-то крыша и деревцо, колыхавшееся худенькими стебельками. Окно было почти квадратное и небольшое. Свет из него падал на середину каземата, так что углы почти не освещались. Стены показались Федору Михайловичу серыми и просыревшими. Как будто даже какая-то мутная жидкость тоненькими струйками стекала по ним вниз, так что глазу даже и незаметно было.

Федор Михайлович хотел снять шинель, но вдруг почувствовал холод и еще туже запахнулся. Он отошел от окна и прошелся взад и вперед, как бы раздумывая: что же делать, сесть или лечь и лежать, и до каких пор лежать? Он еще и еще раз подошел к окну, стал, чуть отступя от стены, так, чтобы видеть из него как можно больше, и задумался. Он вспомнил о том, что он здесь не один, что, несомненно, они тоже тут, рядом с ним, — и Михаил Васильевич, и Николай Александрович, и Сергей Федорович, и все, все уж наверняка здесь, и так же, как и он, расхаживают по казематам, и, быть может, так же не знают, куда себя девать и к чему обратиться.

И это его несколько успокоило.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

А идею решено защитить до конца

Так наступило для Федора Михайловича совершенно  и н о е  и, быть может, никогда не воображавшееся им с самых ранних лет время. Он вспомнил, что некогда часто читал о преступниках и их жизни в тюрьмах, но никак не мог даже и предположить, что и он сам когда-нибудь попадет в положение «преступника», которого посадят в отдельную камеру и запрут на замок и даже неизвестно, на сколько.

И вот теперь он сам в одиночном заключении. Он заперт, за ним следит глаз караульного, и каждое движение его отдано под контроль.

Первые дни он не мог даже разобраться в своем новом, удивительном положении, то есть не мог поверить тому, что это именно  о н  сидит тут запертым и рядом с ним так же заперты человек тридцать или еще более и всем им предстоит допрос, а далее суд и уж наверно ссылка в Сибирь. Но немного спустя он попривык к этому новому положению и стал вычислять и обдумывать  с в о й  вопрос, и целый новый мир ощущений, предчувствий, намерений и объяснений спустился в его душу. Главное, к чему приходил он в своих размышлениях, была загадка: нечаянно ли все это произошло или тут настоящая и математически рассчитанная цель? Разрешение ли это всего вопроса или только просто-напросто кто-то наступил на горло в самый тревожный и высокий момент мысли, не дав прийти к ясному выводу?

В каземате стояла беспробудная тишина. Только бой башенных часов где-то неподалеку да лязганье засова за дверьми иногда вспугивали удивительное спокойствие мертвых стен. Федор Михайлович старался представить себе, что окружает его за этим окном с решеткой. Он знал, что он — в Петропавловской крепости и что тут рядом течет Нева, а у берега ее идут крепостные стены и валы, и среди них укрепились бастионы с пушками… Но все это были одни только отвлеченные мысли и не более. Коренные вопросы, самая-то суть надвинувшегося дела, причем дела, ради которого отдано было уже немало тончайших умственных исчислений, вот что тревожило Федора Михайловича в самых эксцентрических подробностях.

Он был  о д и н. От самого рассвета до поздней ночи (да и во всю ночь) он был предан самому себе и все смотрел в себя, то воображая себя обреченным на гибель и приходя в исступление от расходившихся мыслей, то чувствуя себя как бы вдруг спасенным после бури.

Он вообще чрезвычайно мало спал, а тут, в томлении и муках одиночества, почти и не забывался сном. Все думалось и думалось… Клочки живой и издерганной действительности запрыгают вдруг перед глазами и понесутся вихрем куда-то вперед, лет этак за пятьдесят или даже и того более — в неизвестную глушь ожидаемых времен… А то вдруг провалятся в прошлые годы и всколыхнут забытые дела и забытых людей. И уж тут разойдутся на просторе… Примерещится детство и золотые сны юности, вспомнятся три комнатки деревенского дома с низенькими потолками, всплывут все замеченные в памяти слова отцовские и материнские, все запахи, которыми пропитались родные шкафы и ящички, когда кругом все было безмятежно и бесхлопотно.

Федор Михайлович ходил из угла в угол по своему молчаливому обиталищу. Сперва из одного угла в противоположный, потом менял направление и ходил из того угла в другой противоположный угол, иногда даже считая число шагов, сделанных в одном направлении и в другом, — так, для препровождения времени, когда шпигующие мысли уж слишком напирали и он начинал бояться их. Голова горела от всевозможных планов и намерений.

— Что ждет меня впереди? — закрадывался поминутно настойчивый вопрос, и тут аналитика бросала его в пот. — Тюрьма, ссылка, одиночество, нищета, бесприютное пребывание среди чужих и неведомых людей, вдали от братьев и друзей — и надолго ли? И где именно? В каких заброшенных людьми местах, в холоде и голоде? И как это все я перенесу?

— Скорей бы! Скорей узнать все, во всех, во всех подробностях, — думал и решал он, ускоряя шаги по кирпичному полу. Ему ужасно вдруг хотелось перепрыгнуть в теплую и светлую комнату и сесть у кипящего кофейника или самоварчика и насладиться уж всласть. Чрезвычайно любил он этот