Я выпускаю воздух с тихим хныкающим звуком и замираю, надеясь, что мир вот-вот померкнет и Дама заберет меня назад. Мне уже кажется, что так и есть, потому что вокруг слишком ярко и слишком холодно.

– Вставай, – говорит голос позади меня.

Я крепко зажмуриваюсь, но понимаю, что он не уйдет.

– Вставай, чародейка.

Я опираюсь на здоровую руку, хотя теперь она не такая уж здоровая. На ней кровь, и я вижу, что на груди тоже проступают красные пятна, расползаясь на глазах. Боль окатывает меня с каждым вдохом. Но Кестрин все еще позади, ждет, так что я шатко встаю и поворачиваюсь к нему.

Глаза у него чуть расширяются, а зубы со щелчком обрывают заготовленные слова. Выдохнув, он отворачивается и идет к своей пещере.

– Кестрин. – Я понимаю, что нельзя его отпускать. Слишком много крови. – Не бросай меня.

Он замирает.

Я делаю к нему шаг, потом еще. При каждом движении пытаюсь удержаться на плаву в водовороте пульсирующей боли.

– Надо было дать ему убить тебя, – говорит он. Когда я подхожу ближе, оглядывается: глаза пустые, безжалостные.

– Почему же не дал?

– Почему ты не закричала? – спрашивает он вместо ответа. – Знала ведь, что я здесь.

– Берегла дыхание. – Трудно держать подбородок кверху, но стоит расслабиться, как я вижу на платье красное.

– Ну, сберегла. – Он снова уходит, слишком быстро, чтобы я могла его догнать.

По ущелью шуршит сухой ветер. Я качаюсь от его порывов, тело снова пронзает боль.

– Кестрин.

Он взирает на меня через плечо:

– Ты сама это на себя навлекла, чародейка. Сама создала такую пустошь. Не проси меня теперь о жалости.

– Нет, Кестрин, – говорю я. – Здесь я ничего не создавала. Это твое творение.

– Я бы даже не вообразил подобное место.

– Это твое сердце.

Ноги кажутся каменными. Надо сделать шаг вперед, но они слишком тяжелые и не движутся. Я падаю, и полет кажется долгим и мягким, так что я почти не чувствую метнувшейся навстречу земли.

Я прихожу в себя в полумраке, рука и запястье привычно горят, в груди тоже свернулась и дремлет боль. Я часто дышу, уставившись на каменный свод надо мной. С трудом восстанавливаю все в памяти. Кто я сейчас? Терн или Алирра? Поворачиваю голову, путаясь в мыслях, и вижу Кестрина.

Он сидит напротив и наблюдает за мной, откинувшись на стену. Я не могу понять выражения его лица.

– У тебя и правда здесь нет твоего дара? – нарушает он тишину. – Мне казалось, что ты могла затеять игру – заставлять меня что-то делать, заставлять ненавидеть тебя или самого себя вдвойне за неспособность тебя убить. Но все эти часы ты пролежала здесь беззащитная, как дитя. А там, снаружи, просто истекла бы кровью, если бы чудовище не вернулось прикончить тебя раньше.

– Да, – соглашаюсь я, вспоминая. Тянусь одной рукой к груди, под опаляющую боль запоздало понимая, что не стоило бы. Кестрин обмотал мое запястье полосками ткани. Раны на груди тоже перебинтованы.

– Это все, что ты можешь ответить? «Да»? У тебя нет объяснений?

Я вздыхаю, не отводя глаз от его темной фигуры.

– Почему ты принес меня сюда и остановил кровь? Почему не оставил умирать снаружи?

– У меня не было выбора, – рявкает он.

– У меня тоже.

Он вскакивает на ноги, сверлит меня взглядом:

– Ты отвечаешь загадками. Не шути со мной.

Дама. Я должна говорить будто ее устами.

– Только загадки у меня и остались, принц. Больше мне нечего тебе дать.

– Дай мне мою свободу, – глухо говорит он.

Чего же эти слова стоили ему, его гордости.

– Ты знаешь, что я не могу.

Он идет к устью пещеры и выглядывает наружу.

– Что ты сделала с Алиррой?

Я молча смотрю ему в спину.

Он оборачивается и тоже глядит на меня:

– Что ты с ней сделала?

– Ничего. Оставила там.

– Тогда возведенная тобой на ее место самозванка все еще во дворце.

– Принцесса снова на своем законном месте. Твой отец узнал о ее истинной сущности. Самозванку скоро казнят.

– Ну хоть Алирра свободна.

– Свободна? – повторяю я. Засмеялась бы, если бы не жгущая при каждом вдохе боль.

Кестрин тянется к изогнутому кинжалу на поясе, но ничего не говорит в ответ.

– Есть разные виды свободы. Она будет винить себя в твоей гибели. Она боялась помочь тебе, боялась занять свое место, пока не стало слишком поздно. И теперь всегда будет носить в себе это.

– Не тяжкая ноша, – говорит он. – Она едва меня знала. И со временем забудет.

Как это возможно, что даже сейчас, почти уже лишенный жизни, Кестрин думает обо мне? Но я знаю ответ, ведь он мой Ветер и все эти недели и месяцы только и пытался найти и защитить меня, сколь бы тщетны ни были его усилия. Как глубоко несправедливо я его судила! Я никогда его не забуду, но если ему легче в это верить, то хоть так я могу помочь. Насколько могла бы Дама.

– Возможно.

– Ты говоришь, что этот мир создан мной – что это мое сердце.

Она заперла принца в самой глубине его существа. Что это, если не сердце?

– Да.

– То есть, чтобы сбежать, мне надо вырваться из себя.

Я молча смотрю на него.

Он подходит и опускается на колени:

– Скажи мне, как сбежать.

Я упираюсь ладонями в пол и отталкиваюсь, пока не сажусь спиной к стене пещеры.

– Скажи мне, – повторяет он.

– Я не могу сказать того, чего сама не знаю.

– Ты знаешь. Ты приходишь и уходишь с легкостью. – Он крепче сжимает рукоять клинка.

– Я не могу объяснить. – Нужно возвращаться, пока он не сорвался. Каждое слово приближает его к расправе надо мной, и я не знаю, как этому помешать, одновременно оставаясь Дамой.

– Попробуй, – бросает он.

– Не могу.

– Хватит.

Он тянет кинжал из ножен так быстро, что я едва успеваю отшатнуться, а холод клинка уже плотно прижат к моей коже.

– Ты убила мою мать, уничтожала мою семью поколениями, а теперь губишь и меня. Думаешь, я еще не понял, что со мной станет в этой пустоши?

– Это твой выбор, – шепчу я.

– У меня нет выбора!

– Всегда есть выбор. – Меня этому научил Фалада.

Кинжал скользит по коже, и я чувствую легкий укус боли там, где она расходится под нажимом клинка.