Шрифт:
Закладка:
– В Лондоне по улицам разгуливают негритянские патриархи с внуками. Англичан почти не видно…
О западной литературе, помимо всегдашних Данте и Шекспира:
– Первая мировая война убила французскую поэзию.
– Я пять раз читала “Улисса”.
– В тридцатые годы я зашла в один дом. На столе раскрытая книга. Я прочла несколько страниц: гениально. Посмотрела на обложку: Хемингуэй, “Прощай, оружие!”
Не раз упоминала Элиота, даже цитировала из “Четырех квартетов”.
В 1962 Ахматову и Фроста выдвинули на Нобелевскую.
Фрост приехал в Ленинград в первых числах сентября. Обласканный всеми почестями первый поэт Америки. Его возили к самым выдающимся. Для Ахматовой встретиться с ним – лишний раз упереться в свою загнанность и нищету. Ленинградское начальство сочло неудобным принимать гостя в дощатой ахматовской будке – Ахматову отвезли на комильфотную дачу академика Алексеева: всегдашний ахмОтовский уровень.
Элиота читать полагалось. Фрост в обязательном списке не значился, и Ахматова вряд ли его читала. Но невообразимо, чтобы перед встречей она – читательница каких мало – не заглянула в английского Фроста. Тем более что книга нашлась бы под рукой – хотя бы у Бродского. И Бродский видел Фроста в городе, кажется, фотографировал.
Суть, судьба, трагедия Ахматовой отличались от сути, судьбы и трагедии Фроста. Но если сопоставить – из главных вещей – ахматовское “Есть три эпохи у воспоминаний” и фростовское Directive (“Указание”), – вряд ли найдутся два более родственных стихотворения.
Но при встрече – короткое замыкание. Слова Фроста:
– Какие великолепные у вас сосны! Мы, поэты, должны делать из них карандаши. – Ахматова истолковала как:
– Они все готовы перевести на доллары.
Потом в Москве, презрительно сощурившись:
– Дедушка, уже похожий на бабушку. Нехорошо так долго жить. И представьте, он даже не слыхал имени Пушкина[54]! Это на них похоже. Вы его хва́лите – у вас есть оправдание, вы его хвалили и до приезда, я не дам соврать. Пусть его наградят – он будет доволен: деньги. А мне врач запретил ехать в Швецию! Надо было ему сказать: позвольте я вас переведу, я ведь переводчица. Это было бы красиво.
Романова из Инокомиссии:
– Фрост и Ахматова говорили по-английски и практически не понимали друг друга.
Убежден: будь это встреча поэтов в жизни, а не организованное мероприятие, не произошла бы эта прискорбная невстреча. И не дам соврать: Фросту Ахматова очень понравилась:
– Величественная, царственная особа!
Я впервые увидел Анну Андреевну в январе 1960-го. Давно хотел с ней познакомиться: естественное желание молодого стихотворца. Кто-то сказал, что она в Москве, у Ардовых. Позвонил, попросил ее. Объяснил, кто я и зачем звоню. В ответ:
– Приезжайте!
– Когда?
– Сейчас.
Добродушно-иронически на цветы:
– Дары природы благосклонной…
Так звонили и приходили толпы. Она правда “всех принимала”. И никто не уходил в досаде и разочаровании: Ахматова оказывалась, как представлялось заранее, но много проще. “Дворянское чувство равенства со всем живущим” (Пастернак).
И не требовалось любить то-то, то-то и не делать того-то. Она читала стихи – я слушал, хвалил, что понравилось. Не молчал, что больше всех люблю Пастернака. Что также люблю – как поэта – враждебного ей Заболоцкого и – как человека – ненужного ей Волошина. И конечно – непроизносимого Фроста.
В 1961-м вышла маленькая гослитская книжечка Ахматовой. Самым близким друзьям она дарила небольшое количество экземпляров в белом переплете. Людям подальше – большее количество – в черном. Остальным – из тиража, в зеленом. Мне она предложила черную, но я уже купил у знакомой продавщицы зеленую, “лягушку”. Надпись снял на нее.
1994
винокуров
вариант 1994
Осенью семьдесят седьмого я сидел в лодке, а Винокуров стоял на мосту. Мизансцена Ромео – Джульетты. Мы полчаса перебрасывались цитатами из Северянина. Но лучше всего с Винокуровым гулять и слушать.
– Ух, красиво как! Я здесь ни разу не был. Надо будет еще прийти. Я всю жизнь ничего не делаю – хожу и стихи сочиняю. Разве это работа? Какая деревня красивая! Русская деревня. Украинская тех чувств не вызывает. По-украински все непонятные слова – немецкие: хата, шлях, ганок, мусить. Украинцы – это вообще немцы.
Федин – немец Поволжья. Настоящей его фамилии никто не знает. Он в чеке работал.
Эренбург мне рассказывал.
В восемнадцатом году Блюмкин говорит: – Поедешь в Париж, увидишь Савинкова – да, да, да! Спроси, с акта надо уходить или не надо. – Во, этика! Блюмкин уважал Савинкова как старейшину террористов. Ну, Эренбург с тех пор работал. Чин имел…
Эренбург говорил: – Оттуда мы думали – к власти пришли социал-демократы, Запад, культура – из Женевы, Парижа, Мюнхена. А приехал, как увидел мавзолей, понял: Египет…
Кто у нас первым провозгласил: эгалитарность, антимещанство, идейность, аморальность? Герцен. Сталин прямо от него пошел.
Добролюбов – этот хотел жениться на проститутке. Мол, это то же, что эквилибристика. Один продает одну часть тела, другой – другую. Позитивисты, они не понимали, что это таинство, мистическое таинство.
После хорошей женщины себя другим человеком чувствуешь. Легкость такая…
Розанов не дошел диалектически, что христианство это преодоление зоологичности пола. Одухотворение. Его дочь – моя поклонница – со мной согласилась. Так же, как Ницше не дошел, что христианство породило и рыцарство, и аристократию.
Есть данности пола. Нельзя жить с матерью, сестрой, дочерью, мужчиной. Нам, солдатам, недоступны половые извращенья. Это данности пола! А теперь они одеваются, как мужчины. Мир гибнет!
Раньше – дама в черном платье, декольте, утонченная, выращена в оранжерейных условиях. А с другой стороны – гусар: шпоры, позументы, усы – гипертрофированная мужественность. Они друг на друга просто падали. Никаких разговоров об импотенции, фригидности. Сейчас, я читаю, восемьдесят процентов женщин фригидны. А мне все равно, я не обращаю внимания.
У меня всегда есть две-три милых женщины. Очарование нужно, очарование. Даже когда приходишь к старой любовнице – надо очароваться. Иначе не встанет. У Гёте об этом есть поэма. Как он не мог служанку, а на венчанье с любимой его маэстро в церкви встал.
А у современных поэтов болезнь – импотенция. От нервозности. Чего их перечислять – и так все знают.
Еще новое слово: жизнелюб. Ландау жизнелюб. Так и пишут. Это если ты получаешь больше трехсот, то жизнелюб, а если меньше, то развратник.
Слуцкий и Балтер – карьеристы-неудачники, а прошлое – только повороши. Вообще, ифлийцы – Слуцкий, Наровчатов, Коган,
