он хотел остаться у меня на ночь. Я его вытури­ла... Потом он пришел как-то раз и с ним — два его друга-офицера. Они встали на колени и стали упрашивать меня хо­дить к ним готовить обед. Я жила тогда в десятиметровке, рядом в комнате жили четыре немки. Они стали мне говорить: «Соглашайся. Ведь ты же не девушка, а женщина. Что тебе будет?». Время было уже позднее, половина второго ночи. На­конец-то офицеры меня уговорили, и я сказала им, что завтра приду готовить обед.

На следующий день я пришла к ним готовить. Если я обещаю что-то, то обязательно сдержу слово. Когда я шла к ним по улице, видела, что они втроем смотрят из окна; види­мо, они не верили, что я приду. Лейтенант меня на входе в квартиру поцеловал. Друзья лейтенанта жили у него. Я им готовила еду два месяца. Потом лейтенант увидел, что я нрав­люсь его друзьям, и прогнал их, сказав, чтобы те сами искали себе квартиры. К тому же я видела и знала, а также весь район и милиция, что я ему нравлюсь. Он даже когда умирал, и то ревновал. Когда я в пятьдесят шестом году через Красный Крест нашла своих родственников в Западной Германии и своего первого мужа, а мой второй муж, этот лейтенант, узнал об этом, а у нас тогда уже было с ним двое своих сыновей, то он сказал мне, что если я уеду, то он повесится. Он любил меня и моих детей. Дочку он удочерил, а сына усыновил. Когда он что-то покупал для нашей семьи, то сначала он покупал мне, потом — моим детям и только потом — себе. Но все это было еще впереди.

Как-то раз лейтенант сказал мне: «Давай вместе жить». Я согласилась. Он везде хвалился, что у него жена-красавица. Когда я шла по улице, то в открытые окна на меня смотрели люди.

У моего нового мужа, хотя мы и не расписывались, были из-за меня неприятности. Его вызывали на заседание партийно­го бюро, уговаривали бросить меня, пока не поздно, что по­том ему будет сделать это гораздо сложнее, что ему никто не даст зарегистрировать наш брак, что я была замужем за нем­цем и у меня немецкое гражданство. Но мой муж никого не слушал. В начале 50-х у нас родились сыновья, и в семье стало четверо детей. Все дети были на моей фамилии, и он из-за этого очень переживал и даже предложил мне, чтобы мы не регистрировали нашего второго ребенка, если нам не дадут возможность оформить наш брак.

Когда в 1956 году я нашла своих родственников в Герма­нии, то у моего первого мужа там уже была вторая семья, был ребенок. И если бы я уехала, то здесь семья была бы разбита, и там вторая семья моего мужа была бы разбита. Кроме того, я была благодарна своему второму мужу за то, что он спас моих детей (от первого брака) от голодной смерти. Вот почему я осталась в России.

Когда в 47-м шло выселение, мой муж съездил в Литву и там за пятьдесят рублей раздобыл заверенную справку, что я литовка. Перед выселением всем немцам через участкового милиционера сообщали, что мы должны будем уехать; сказали, сколько и чего можно брать с собой в дорогу. Я с детьми тоже попала в списки выселяемых. С другими немцами прибыла на вокзал. На вокзал приехал и мой муж. Перед этим он выпил в столовой. Его там увидели офицеры милиции, которые знали, что он живет с немкой. Они спросили у него: «Ты тоже свою отправляешь?». Он ответил утвердительно. На это офицеры сказали: «Дурак! Если любишь — беги и забери их!».

Я с детьми была уже в вагоне. Погрузкой немцев в вагоны распоряжался какой-то полковник. Мой муж был тогда при орденах. Он подбежал к полковнику и спросил его: «Какое право имеют отправлять советских граждан в Германию? Ведь она же литовка! Кто за это ответит?». Муж просил у полковни­ка разрешения съездить со мной к генералу Навалихину. Он показал полковнику свой партбилет и спросил его, почему ему верили, когда он воевал, а сейчас не верят в то, что его люби­мая женщина — литовка. Мужу разрешили. Он со мной поехал к генералу. К нему в кабинет он зашел один, а когда вышел, то на моем пропуске на выезд в Германию было написано рукой генерала: «Оставить».

Когда я вернулась с мужем и детьми домой, то у всех соседей от изумления глаза полезли на лоб: ведь милиция их просила проследить, чтоб я уехала вместе с детьми.

В сорок восьмом году отправили не всех немцев, оставили нужных специалистов. Окончательно всех выселили в пятьдесят первом году. Тогда же меня опять решили выселять. Но в это время у нас был общий сын, и муж написал Швернику в Кремль, что свою жену никуда не отправит. Через две недели пришло указание из Москвы о выдаче мне советского паспорта. Меня в УВД спросили, когда выдавали паспорт, кто же я на самом деле: литовка или немка? Я ответила, что немка. Тогда меня спросили, почему я врала? Я сказала, что не хотела уезжать.

Отношение переселенцев к депортации немцев

Разным было отношение советских людей к выселению немцев. Были и равнодушные, и удовлетворенные этой ак­цией. «Русские спокойно относились к выселению. Что они были, что нет» (Маргарита Павловна Алексеева). «Тогда все равно было, все относились безразлично, — говорит Ма­рия Николаевна Токарева. — И сейчас думаю, что правиль­но их выселили». «Мы им очень сочувствовали, — вспомина­ет Нина Моисеевна Вавилова, — говорили: «Зачем вы их выселяете, ведь они же нам никакого вреда не делают?». А нам отвечали, что из Москвы пришло указание выселить всех до последнего человека».

Судя по интервью, сочувствуя и жалея немцев, немногие из переселенцев тогда считали депортацию мерой несправед­ливой. «Мы верили, — говорит Петр Тихонович Шевченко, — что выселение, само собой, — нужное дело. Сейчас думаю, что жили бы они здесь, да и жили. Они нам не мешали». «Нужно было спрашивать их желание, — добавляет Вера Алек­сеевна Амитонова. — Кроме того, применить классовый подход. А