Шрифт:
Закладка:
Но ночи! Полумертвым от усталости валишься в постель и засыпаешь, камнем лежишь часа три, и потом уже у истощенного тела иссякнут силы сна: оно просыпается и лежит в последнем изнеможении. Ночь еще только в начале, ночь бесконечно черна и длинна, – и вот, когда правда о жизни, о сегодняшнем дне, – и страшная голая правда станет перед глазами и не уходит, а сторожит свою жертву.
Моя ли только ночь так страшна? Или страшны все твои ночи, Россия? Или еще страшнее твои ночи, моя Москва?
Как могу я днем еще мечтать? Как могу я вызывать твой живой образ, моя Москва? Как могу я еще улыбаться бескровным лицом с поблекшими глазами, когда перо мое бегает по бумаге и тешит меня, как ребенка, светлыми воспоминаниями? Как могу я днем забыть, что скоро наступит ночь?
Ах, мы плачем над тобой, моя Москва, как никто еще никогда не плакал над своим городом. Беззвучными слезами человека, потерявшего все на свете.
* * *
Глухая ночь над Голгофой России! Кромешная тьма!
Никому неизвестно, что где происходит. Где погибают, где проклинают, где брат режет брата, где пылают зарева, где рушатся пожарища, где пропадают, где содрогаются ужасом смерти. Во мраке ночи чернеет огромный крест твоего распятия, Россия. Сам Сатана стоит у подножия и скалит зубы над гибелью твоих надежд. О, если бы слезами Магдалены омыть твои раны и мягкими волосами отереть их!
Не говорите, что через эту жертву надо перешагнуть ради счастья миллионов, что через нее лежит путь к новым правдам. Не говорите, что в крови должна загореться всемирная заря!
* * *
Лучше бы уже рассвело, лучше бы уже встать и идти на работу, только не эта ночь с ее зловещими тенями.
Нет сил вглядываться во мрак и слушать немолчные голоса ночи. Лучше трудный голодный день с его заботами, от одного дела к другому, в вечном верчении, как жернова, перемалывающие зерна. Заботы и дела перемалывают минуты и часы, – и можно еще урвать мгновение, чтоб помечтать, чтоб вызвать твой образ, моя Москва!
ХІІІ. Зима
1. Мы сидим за столом. Тихо поет самовар, будто кот мурлыкает с зажмуренными глазами. В печке жарко горят березовые дрова, рассыпаются пламенным углем. Тепло струится благодатное.
Душа окрылена тишиною, уютом и забвением дневных забот. Все словно почиет от дел своих.
На окнах хрустальные льды, а за стеклами фосфорическая голубизна и молчание – звездно-лунная, морозная, волшебная ночь. Она заглянула к нам с полярных высей, она заискрила бриллианты на этих хрустальных льдах, она легла голубым сиянием, как привидение, на нашем полу.
Не надо зажигать мертвого электрического света.
Посидим так, побеседуем о том, что вспомнится как будто сквозь сон; посидим в молчаньи, пока забытое медленно всплывает с глубокого дна души.
Тихо поет самовар. Жарко рдеет пламя в печке. Сияньем голубых сапфиров вошла к нам через ледистые окна неземная, чистая, звездно-лунная ночь.
2. Еду в мерзлом трамвае через всю Москву от Северного вокзала в Зубово.
В трамвае сидят, стоят, жмутся, протискиваются вперед, скрипят заиндевелой дверью, исчезают. Напирают новые, встают старые. Кондуктор в перчатках с отрезанными пальцами отрывает билеты, берет деньги, звонит, выкрикивает какие-то звучные имена, препирается, наводит порядок и снова звонит.
Мы то едем, то стоим, неизвестно где в мировом пространстве.
Окна доверху запушены снежинками по льду. Скрипят, скрежещут железные колеи по ледяному железу рельсов. Люди – не люди, а толстые пакеты платья и платков.
Непонятно: что мы?.. где мы?.. движемся ли, или только кажется, что мы летим?.. Сон это, или явь?..
Я блаженно плыву в ладье моей мечты; над нею – золотой парус, под нею – синяя бездна. В ладье моей мечты златотканое кружево воспоминаний, облачка снов, волшебные звуки, певучие мелодии. Неизвестно, когда все это родилось?.. Неизвестно, откуда и когда мною было захвачено все это, как тайная бесценная добыча, оно запрятано в глубины?..
Что-то желанное мерещится; что-то долгожданное как будто сейчас исполнится; что-то нежно шелестит, как дорогой любимый голос, примчавшийся издалека. Что-то рвется душа создать, куда-то ей надо скорей вылететь; что-то поет, звенит, зовет; родятся золотые слова; чему-то Несказанному молится мое спящее, мое зрячее в грезах. Я…
Кондуктор звонит, выкрикивает какое-то странное название. Мы как будто стоим, мы как будто катимся…
Смотрю на соседа. Ах, по глазам его вижу, что он тоже плывет в ладье своей мечты! Над ним – золотой парус, под ним – синяя бездна!..
Хотела блаженно рассмеяться, сказать ему слова дружелюбные, но он уже встрепенулся, – причалила к берегу его волшебная ладья, – встал и бежит к двери, немилосердно толкаясь как варвар.
Ну, конечно, проспал свою остановку!
3. Свежий снег выпал после вьюжной недели. Москва помолодела под пышными сугробами сверкающей белизны. Мороз победоносно сияет над этими мраморами зимы, искрится миллионами серебрин под новым февральским солнцем.
Пьяный воздух целует свежее лицо и врывается в грудь.
Сапфирное небо синеет над белыми домами бульвара. Липы стоят в кружеве тонкого инея. Озябшие воробьи прыгают у кучи желтого песку; их не обманешь, они знают, что зиме конец. Дети гуляют с нянями и пищат. Студенты мчатся на свиданье и тихонько плетутся в университет. Мальчишки с ношею на плечах гоняют камушек. Старушки тащатся, сторож расхаживает с метлой. Бегут гурьбой девицы с книжками и звонко смеются. Их щеки пылают зарею, и не знаешь: какие же глаза лучше – карие? серые? голубые?..
И я тоже иду, легко шагаю в хлопотливой толпе. Иду в Леонтьевский переулок, в Кустарный музей, покупать подарок. Уста улыбаются тому, что сияет окрест, и тому, что неугасимой лампадой теплится в сердце.
Вот, наконец, затейливый Кустарный музей, наше милое, светлое здание.
Боже, сколько здесь изобретено, придумано, сделано из самого простого материала! Сказка предо мной, милая сказка! Не Иванушка
