в творчестве. И потому, не станем возноситься над этой простодушной толпой… Ты теперь знаешь ее наизусть, безмолвно-величавую галерею, и не станешь бежать по всем залам, как бывало, во дни зеленой юности. Когда тебе покажется, что жизнь тускла, когда труд обернет к тебе слишком суровое лицо свое, – ты зачерпнешь здесь рукою богомольца светлую воду родника.

Прийти, и долго-долго всматриваться в картины одного, много – двух художников.

Улетать в Италию Сильвестра Щедрина, к солнцу и виноградникам юга; на родных полях увидеть Сеятельницу Венецианова, подобно Церере шествующей со своей кошницей. Найти неиспытанное в давно знакомом; открыть драгоценное новое; посидеть в уголке перед Суриковым, приобщиться к стихийности его страстей; или долго перебирать тонкие рисунки Толстого к Богдановичевой Душеньке; или изучать эскизы Иванова к знаменитой картине; или увлечься пышной романтикой Брюллова; или стоять в стороне от толпы перед Христом; или уйти в те залы, где веет дыханием весенней яркой жизни, где улыбка и дерзость молодой новизны.

Неисчерпаемы впечатления, быстротечны часы, блаженственна тишина, светлым облаком омывающая от тяготы будней, от яда усталости, от одиночества, от печали.

После блаженного странствования и уединенности в поле, выйдем на свежесть мороза, через переулок на Канал. Кремль вдали кажется нереальным, он тоже картина; тучи – будто тонкая воздушная акварель; каток с зелеными елочками и быстрыми конькобежцами – жанровая картинка. Все предстоит взору как бы созданьем огромной, волшебной кисти.

* * *

Предание говорит, что царь Петр изнасиловал боярышню старинного боярского рода, выдал ее за Румянцева, юного сержанта, и тут же отправил его в дальний поход. Любовница царя родила сына и назвала его Петром.

«На благое просвещение» вырезано под фронтоном на дворце вельможи, в чьих жилах текла кровь царя.

Изящная мысль зодчего Казакова создала это белое здание; оно легко высится на своем холме, увенчанное тонкими колоннами под круглым куполом. Цивилизацией дышит собрание редкостей и книг, нашедших здесь приют с восемнадцатого века.

Здесь хранится то наше всенародное, священное сокровище, чему нет равных в глазах русского человека: рукописи Пушкина.

Есть вещи, которых терять нельзя. Таков и Румянцевский музей. Можно России утратить города, области, но утратив музей, Москва перестала бы быть Москвой.

Помнишь ли ты еще старинную читальную залу – длинные, узкие и тесные столы, старомодные полки, таинственное исчезновение и появление служителей с грудами книг, – шелест страниц, запах старинной печати и переплетов, – узкие высокие окна, за которыми неслышно льется дождь, – и, вечерами, приветливые огни низких ламп над склоненными головами? Теперь все другое, – новая великолепная зала, вся белая и бледно-зеленая, сияющая солнцем, и в окне, как в раме, дивная картина Кремля с золотыми главами. Какая прелесть, этот праздник тихого чтения, – редкие седины среди стольких молодых надежд, среди стольких зреющих сил…

Спустимся вниз, и через лабиринт переходов попадем в тот сказочный мир восковых человечков, для которых не существует книга, которые еще не отпали от сосцов природы. В яркости нарядов, в пестроте жилищ, все они говорят о своей таинственной душе, непохожей на нашу, о многообразии бытия, в котором мы только одно из звеньев…

От них захочется вернуться к своему, заветно-близкому и сладостному, влекущему не в темные туманы прошлого, но к благословенным далям крылатой мечты.

В маленьких, пустынных залах упьемся весельем красок и изобилием жизни в великолепном искусстве екатерининской поры. Вот молодая, пленительная улыбка Лопухиной и желчный генерал в зеленом мундире; министры, фельдмаршалы, князья и пышные княгини, в лентах, кружевах, париках, с гордыми и властными взорами, – и среди этой боярской, императорской России, благородное, многодумное лицо Новикова в одежде якобинца, с жестом человека, умеющего действовать и созидать. Когда его писал Левицкий, он еще не чуял над собой той грозы, под злобным дыханием которой суждено было ему пасть и тлеть долгие годы в глухом бездействии.

Рядом, в безлюдной зале, огромная, странная, почти некрасивая, и такая неотразимо притягивающая картина. Ты знаешь ее наизусть, здесь, и в своем страдальческом далеке мгновенно восстанавливаешь ее всю в памяти своей, как черты потерянного, незабвенного человека. Вот группы людей и шатер деревьев, вот Иорданская струя, и жалкая улыбка раба, и жест Крестителя, его аполлиническая голова; старые и молодые, взволнованные и сомневающиеся, и римские воины на конях, и голубая даль, где одинокий человек спокойно и решительно идет навстречу толпе…

Ты будешь несправедлив к художнику, чьим жизненным подвигом было искание Истины, если уйдешь отсюда, не восприняв в свою душу того, что он запечатлел в своих бессмертных рисунках, обломками красок и карандашей, в горькой своей нищете.

Тут мистические видения, лучезарные сны, пророчества избранника.

Взгляни на прозрачнокрылого гиганта и на эту тоненькую девочку, склонившуюся перед тайной зачатия и рождения. Взгляни на утомленного, тяжко-спящего старика, и на это астральное существо, прилетевшее к его ложу вестником иных миров. Рядом с ним, – она, под сердцем у нее плод, своим ослепительным блистанием затмевающий сияние ангела. Взгляни на пожилую беременную женщину и на юное создание перед нею, не утратившее еще девственности детского стана: пойми, что происходит между ними. Взгляни на отрока с вещими, предмирными глазами. Вот он, уже взрослый, взирает с высоты на жизнь и город с пустынных сфер размышлений, еще исполненный мук последнего боренья. Взгляни, с каким негодованием потрясает он бичом в храме, ставшем местом торговли. Взгляни, как он задумчив и одинок среди своих учеников. Взгляни на него, преображенного в сношениях с мирами сверхчеловеческими. Проследи долгий путь страдания до Голгофы, взгляни на мрак, окружающий кресты, на ночь гибели, на рыдающих за забором женщин, на последний страшный час, на сияние новой зари над молчаньем пещеры погребения, и на эту безумную в скорби своей Магдалину. О, взгляни на это мистическое, страшное, звездное воскресение, на мировое сотрясение начал бытия, взгляни на этот призрак, перед которым дрожат колена у апостолов и едва смеют подняться руки… Если бы погибло все это сокровище, на что можно было нам еще надеяться?

От этих последних высот, где содрогается земная душа и почти теряет чувство своей связи с телесностью, – легко и отрадно спуститься к человечески-близкому, побродить по тихим залам, где еще не одна улыбка расцветет нам навстречу и не одна прозрачная лазурность небес и морей вернет нас к земле.

Х. Пречистое дерево

Яркая радуга упругой дугой стояла над Москвой. Туча, омывшая великий Город, уходила в сторону темной своей громадою.

На огородах Москвы глубоко взмокли черные жирные гряды в зеркалах луж. Праздно отдыхали у калитки девушки-огородницы. Старая Рязань посылает своих