— Сама виновата, — прерывает ее мать: — не захотела нашей помощи. Ведь не бросали тебя.

— Не бросали — спасибо, — говорит Дуня потеплевшим голосом. — Только вот руки-то, куда их денешь? Работы просят. Ты думаешь, мне сладко? Да я вся измучилась! По работе скучаю. Так бы и отстояла смену! Скажи, Анна, если на фабрику меня примут... — Дуня хочет о чем-то спросить, но не решается. Побледнев, она ловит глазами угрюмый взгляд матери.

— Приходи, милости просим, — сухо говорит мать. — Никто тебе слова не скажет.

Дуня высказывает матери все свои обиды, словно та виновница их. Мать вначале помалкивает, потом, к моему удивлению, тоже начинает говорить. Она часто сыплет словами, точно боясь, что ей не дадут закончить.

На прощанье Дуня завертывает в бумагу гостинцы и отдает мне.

— Вот она, Аленушка, жизнь-то какая никудышная и сердитая, — говорит она, приглаживая мои кудри.

Всю обратную дорогу мать молчит. Временами она чему-то грустно улыбается, вытирая глаза кончиком платка.

В руке у нее моток кружев.

В школе

Дуня Черная сдержала свое слово. Через день отец принес из школы бережно сложенную бумажку:

— Вот и пачпорт нашей Ленке.

Мать, двумя пальцами взяв записку, подошла к окну, долго-долго шевелила губами, а потом, завернув в тряпицу, убрала ее в соломенную корзиночку, стоявшую на комоде.

А еще через несколько дней, растопырив промытые до красноты руки, похожие на гусиные лапы, боясь задеть наглаженные складки платья, стояла я перед зеркалом. Из мутного, поцарапанного стекла на меня таращила круглые глаза смуглая, с черными косами девчонка, нескладная, но бесконечно счастливая.

Мать поправляет выбившуюся прядку моих волос, одергивает черный сатиновый фартук и тихо приговаривает:

— Смотри, не балуйся. Учись как следует.

Голос у нее сегодня теплый, ласковый, а всегда грустные глаза светятся тревожной радостью.

— Платье береги, будешь садиться — подол подгибай, а то складки помнешь. Да смотри, боже тебя сохрани, по лестнице не катайся, девочек не задирай.

Мать вновь и вновь осматривает меня со всех сторон. И, наконец, удовлетворенная осмотром, отпускает.

Платье — моя гордость. Оно перешито из шерстяного материнского и от долгого хранения в сундуке приятно попахивает нафталином. Кружевной воротничок и нарукавнички, сплетенные матерью совсем недавно, делают платье нарядным. Но самое главное — это сумка, а в ней книги.

Входит Петька. Он тоже идет в этом году учиться. Его вихры старательно смочены водой и приглажены. Длинные руки чуть не до локтей вылезают из рукавов старой куртки. На лице ни одной царапины, ни одного синяка — тетя Марья не выпускала его всю неделю на улицу. Петька нетерпеливо переминается у порога, бросая на меня сердитые взгляды.

Наконец я собралась, и мы выбегаем из коридора.

— Ты иди вперед, а я догоню, — бурчит смущенно Петька.

Он боится, что его будут дразнить ребята, и поэтому, отстав от меня, идет сзади с независимым видом. За воротами нас догоняет Кланька.

— Провожу вас немножко, — говорит она, сдвигая светлые, точно ржаные колоски, брови.

Кланька не может идти в школу — ей надо нянчиться с младшими. Тете Поле делается все хуже и хуже.

— Ты, Кланька, не плачь, мы с Петькой тебя учить будем, — утешаю я.

Петька отворачивается в сторону, чтобы не видеть Кланькиных глаз.

Я говорю Кланьке «не плачь», хотя она и не плачет. Она редко ревет в голос, по-ребячьи. «Если мне плакать, то слез каждый день будет набираться по ведру», — вздыхает она.

Порыв ветра срывает с головы Кланьки цветную дерюжку. Отвернувшись, она слишком долго ловит ее руками, затем низко опускает на лоб.

На углу Кланька отстает и провожает нас взглядом, худенькая и одинокая, зябко кутаясь в свою неизменную рогожку.

Осенний дождь уныло кропит серую землю. На голом щетинистом поле темнеют мокрые ржаные суслоны. Угрюмо чернеет лес.

Петька всю дорогу молчит. Он опустил голову и, не разбирая, шагает по лужам. В школьной раздевальне мы расходимся. Его класс в нижнем этаже. Я поднимаюсь кверху.

Сколько ночей я не спала, мечтая о школе! Сколько поклонов отбила мать перед иконами и пролила горьких слез! Сколько унижений перенес мой отец! И вот я в классе...

Звонка еще не было, с парт несется говор и смех. При моем появлении становится тише, меня разглядывают. Делается сразу холодно, будто я снова попала под дождь, на улицу. Некоторое время длится молчание. В окно доносится церковный звон. Его заглушает громкий вой фабричного гудка.

Я растерянно топчусь у порога, перекладывая из одной руки в другую сумку с книгами. Ко мне подходит высокая рыжеватая девочка.

— Ты чья? — спрашивает она. — Как тебя зовут?.

Я теряюсь еще больше.

— Смотрите, девочки, она говорить не умеет!

— Ленкой Емельяновой, — чуть заикаясь, отвечаю я и добавляю: — Мне мамка платье сама шила. И кружева сама плела.

— Ниночка, ты слышишь? — обращается рыжеватая к беленькой курчавой девочке, похожей на сахарного барашка. — Посмотри, какие нарукавнички! А платье-то! Платье-то как сшито!

— Подумаешь, — капризно морщась, отвечает та. — У нас в лавке еще лучше есть.

Мне делается обидно. Я готова расплакаться от досады.

— Иди, садись к нам, — зовет меня кто-то с задней парты. — Не слушай их. У тебя платье вовсе не плохое. И как не стыдно вам, девочки!

Я с благодарностью вскидываю глаза на невысокую круглолицую девочку с толстой светлой косой, перекинутой на грудь, и осматриваюсь смелее. Девочки, сидящие за первыми партами, — все нарядные и приглаженные, в шерстяных фартуках, у некоторых волосы завиты и распущены по плечам. Они тихо перешептываются между собой. Позади, сгрудившись табунком, сидят девочки из казарм. Среди них есть и знакомые мне. Я останавливаюсь возле своей заступницы. Рядом с ней место свободно. Робко положив книги и боясь задеть ее, я усаживаюсь на край скамейки. В коридоре дребезжит, захлебываясь колокольчик. За дверью раздаются шаги.

Первый день

— Встаньте!

На пороге высокая, затянутая в черное платье Серафима Львовна — самая главная наша начальница. Рядом с ней — молоденькая, похожая на тростинку, учительница. Заведующую школой я видела не раз и успела уже невзлюбить. Мне кажется, что она проглотила палку и та мешает ей поворачивать голову. Подойдя к столу, Серафима Львовна подносит