— Опять подрался?

Петька молчит, склонив набок вихрастую голову.

— Кто тебя так разукрасил?

Лицо моего приятеля вмиг вспыхивает до оттопыренных ушей. У Петьки странная способность моментально краснеть.

— Я сам наподдал — пускай не лезут!

Петька отворачивается в сторону, чтобы отец не видел его вспыхнувшего носа и фиолетового синяка под глазом. .

— За что же тебя угостили? — добродушно допытывается отец.

— Это Гришка с Володькой. Они хотели мне влепить, а я их первый...

— Ого, двое на одного, значит! — Отец весело подмигивает, а потом, спохватившись, спрашивает: — Постой! Так они тебя ведь еще не трогали?

— Не... Они только, наверно, хотели. Сговаривались о чем-то.

Петька страшно недоверчив. Ему всегда кажется, что его хотят обидеть, поэтому он спешит начать драку первым. На его лице и руках никогда не заживают царапины и синяки.

Кланька входит в каморку боязливо, бочком. Она худенькая и белесая. При дневном свете ее маленькое лицо кажется прозрачным. На нем можно рассмотреть каждую жилку. Сквозь порванное серенькое платьишко легко сосчитать ребра и позвонки. Кланькино лицо покрыто ссадинами от отцовских побоев, а с ушей не сходят золотушные болячки.

У Кланьки больная мать, отец — пьяница и буян. Двух младших братишек, таких же молчаливых и робких, как и сама Кланька, редко увидишь в коридоре. Они копошатся в каморке, а если тепло — на улице под окнами. Тишка и Гришатка такие безответные и тихие, что их не трогают даже самые отъявленные забияки.

С Кланькой я подружилась недавно. Случилось это зимой. Мать послала меня в лавочку за хлебом. Прежде чем дать мне деньги, она долго перебирала в руках медяки.

—Возьми фунт серого, да, смотри, корку дорогой не обламывай, — предупредила она. — Возвращайся быстрее.

Зажав в ладони монету и помня наказ матери не глазеть по сторонам, я торопливо выбежала за ворота.

Зимний день был теплый и ласковый. Розоватое солнце сияло над заснеженными верхушками деревьев, над белым безлюдным Николаевским полем. У опушки леса — березы. Крапчатые стволики, будто тонкие руки, тянутся навстречу солнцу. Как я ни спешила домой с хлебом, все же солнце успело спуститься к самой земле, и все бараки были залиты красноватыми отблесками лучей. Около своего окна я остановилась и испуганно попятилась. Сиежный сугроб, словно живой, неожиданно закачался перед моими глазами и поплыл на меня.

— Испугалась? Только не маши руками! Это мамины гуси.

Худенькая девочка в валенках на босу ногу, придерживая на плечах цветную дерюжку, сбежала с крыльца:

— Васька! Васька! Тега! Тега! На место!

Большая птица сложила крылья и, переваливаясь с боку на бок, послушно заковыляла к незнакомой девочке. Остальные гуси откатились от моих ног и также потянулись к ней.

— Это они маму ждут. И в гусятник не хотят идти. Не знаю, что с ними делать.

Девочка погладила переднего гуся по широкой спине и с любопытством посмотрела на меня.

— Ты здесь живешь? А мы только что переехали к вам из Слободки. Тебя как зовут? Меня — Кланька. Будем водиться. Ладно?

Кланька, присев на корточки, обняла длинную шею самого большого гуся.

— Замерзли, бедненькие! Лапки отморозили. Ну что вы, глупые! Мамка все равно не выйдет к вам. Она лежит.

Гуси послушно пригибали головы и тихо-тихо о чем-то говорили.

— Давай я помогу тебе загнать их, — сказала я.

Кланька отрицательно покачала головой:

— Не, не пойдут.

— А если их хлебом заманить?

Отщипнув кусочек корки, я поманила одну из птиц.

— Идет! Идет! — Кланька радостно рассмеялась. — Вот хорошо-то!

Через несколько минут мы с Кланькой бежали к загону, где тесными рядами были понастроены сарайчики. Гуси, подбирая на ходу хлебные крошки, спешили за нами.

Когда мы их загнали, солнце уже совсем спряталось, а от фунта хлеба осталась малюсенькая горбушка.

В тот раз мне от матери здорово попало, но зато Кланька стала моей подругой.

Войдя в каморку, Кланька сразу же устраивается в уголке возле моих кукол, и те начинают разговаривать, драться, плакать.

— Раш-ш-ш-шибу! — кричит грязная, лохматая кукла, прозванная дядей Семеном — по имени отца Кланьки.

— А ты не плачь. Не плачь... Нишкни, детка! — уговаривает Кланька другую, маленькую, с волосами из пакли и облупленным носом.

Петька, насупленный, примолкший, следит за Кланькиными руками.

Даже маленькая Грунька и та, забыв про шпульки, с любопытством таращит глаза.

— Сегодня опять мамку побил. Гусей хочет перерезать. И мне досталось, — жалуется Кланька на отца.

— А кто ему даст гусей-то трогать? Пусть только попробует! — угрожающе надвигается Петька.

Судьба Кланькиной матери, тети Поли, вызывает участие всех соседей. Года два тому назад за какую-то детскую шалость мастер избил Кланькиного старшего брата Колю. Случилось это на глазах у тети Поли. После побоев Коля вскоре умер, а у тети Поли начались припадки. Особенно она страдает по ночам. Часто в бараке раздаются громкие крики больной и испуганный плач младших братьев Кланьки.

К своим гусям тетя Поля сильно привязана, а они даже в морозные дни не отходят от окна. Не было еще случая, чтобы кто-нибудь из нас обидел их или, проходя мимо, не покрошил кусочка хлеба, припрятанного за обедом.

— Утром Зот Федорович приходил, — оглядываясь на дверь, шепчет Кланька. — Говорит, если маманя не перестанет кричать, из барака, выселит. Тятька рассердился и побил ее. А разве она виновата?

— Пусть только попробует выселить! Я ему тогда так наподдам! — горячится Петька, раздувая ноздри припухшего носа.

У Петьки тоже несчастье. Он не может смириться с тем, что вместо умершего отца у него скоро будет отчим — рыжий дядя Никифор, рабочий с красильной фабрики, прозванный за неразговорчивость Молчуном. Петька уже заранее возненавидел своего будущего отчима, и достаточно произнести его имя, как он начинает кипятиться.

— Ни за что не пущу Молчуна к нам жить! — сердито говорит Петька.

Отец поднимает голову, прислушивается. Потом, пододвинув низенькую скамеечку, подсаживается к нашему кружку.

— Зря ты, брат, так Никифора хаешь. Я смолоду знаю Никифора. Золотой он человек, умница.

Взяв из Кланькиных рук лохматую куклу, отец в раздумье долго вертит ее в огромных ладонях. Исподлобья посмотрев на насупленного Петьку и грустную, присмиревшую Кланьку, он подбирает с полу цветной лоскутик и накидывает его кукле на плечи. И вот совершается чудо. Куклу, ту самую, которая только что была у нас сердитым