Мне на плечо легла Мамочкина рука.

– Положи на место, Тедди.

– Но она ведь не настоящая, – ответил я, – это всего лишь кусок дерева. Я мог бы взять ее домой.

– Идем, – сказала она, – пора обедать.

Она повязала мне на шею салфетку, протянула две небольшие баночки с бело-голубыми этикетками – в одной яблочное пюре, в другой морковное – и ложку. Я подумал, что все на меня пялятся, но ничего подобного, вероятно, не было и в помине. Другие ребята вокруг вовсю поедали хот-доги и сэндвичи. Мамочка перехватила мой взгляд.

– В них полно жира и консервантов, – сказала она, – а наш обед содержит полный комплекс питательных веществ. В этих баночках есть все необходимые тебе витамины. И стоят они совсем не дорого. Она говорила тоном медсестры, звучавшим немного ниже ее обычного голоса, и чуть больше глотала согласные. Мамочка трудилась в больнице, приглядывала за больными детьми и поэтому знала, что говорит. Так что спорить с этим менторским голосом было нельзя. Папочка с одной работы уже ушел, а на другую пока еще не устроился. Будто провалился в глубокую пропасть и теперь никак не мог из нее выбраться. Он без лишних слов ел свой рисовый пудинг со сливами. В его больших загорелых руках баночка казалась совсем крохотной. Затем он налил из термоса кофе.

Рядом с нами нетерпеливая краснолицая женщина кормила ребенка. На баночке красовалась бело-голубая этикетка. В приступе ледяного ужаса я увидел, что ее чадо ест тот же протертый рис, что и мой отец.

– Брось, – сказал я ему, – люди увидят!

Мамочка посмотрела на меня, но никак не прокомментировала мои слова, а лишь обратилась к папе и спокойно сказала:

– Доедай.

После обеда она аккуратно сложила баночки в термобокс и произнесла:

– Тедди, ты знаешь, откуда твоя Мамочка родом?

– Локронан, – ответил я, – это в Бретани. Во Франции.

Это все, что я знал. Мамочка никогда не говорила о своих родных краях.

– В моей деревне был один мальчонка.

Мамочка посмотрела на озеро и дальше, казалось, стала разговаривать уже не со мной.

– Его родители умерли от страшного гриппа, который прошел по Локронану, как нож сквозь масло. Мы делились с ним чем только могли. Только вот у нас и самих было совсем немного. Он спал в нашем амбаре с овцами и ослом. Его имени я уже не помню. В деревне его звали Пемок’хом – в переводе с бретонского это означает «кабанчик» – потому что он ночевал в хлеву вместе со свиньями. Каждое утро Пемок’х подходил к двери нашей кухни, я давала ему стакан молока и полбуханки хлеба. А иногда, по воскресеньям, жир, остававшийся после приготовления говядины. На следующее утро он приходил опять. Я давала ему объедки со стола. Ботву молодой репы, битые яйца. Благодарил он меня всегда трижды. Trugarez, trugarez, trugarez. Мне никогда этого не забыть. Порой он был так голоден, что у него дрожали руки. За эту скудную еду он целыми днями работал в поле у моего отца. Долгие годы. И благодарил всегда от чистого сердца. Этот мальчонка знал, что такое человеческая признательность. И знал, насколько ему повезло.

Она встала и сказала:

– Теперь мне полагаются законные полчаса.

Папочка кивнул. Она ушла – в синем платье на фоне голубого неба. Мамочке никогда не бывало жарко.

Несмотря на кофе, Папочка крепко уснул, глубоко надвинув на лицо шляпу. Спал он теперь чуть ли не постоянно. Со стороны могло показаться, что каждая минута бодрствования истощает его силы. Краснолицая женщина не сводила с нас глаз. На нашу троицу она обратила внимание, еще когда кормила обедом ребенка. Я представил, что она так покраснела лицом оттого, что жутко обварилась кипятком, и жить ей осталось всего ничего. Всеми силами желал ей смерти, но день по-прежнему лишь клонился к закату. У дальнего берега озера, где линия роста деревьев подходила вплотную к кромке воды, затеяли свои игрища чирки. Папочка храпел. Когда его оставляли со мной, ему не полагалось спать.

Незадолго до этого на озере пропал мальчонка. Порой сюда на выходные привозили воспитанников детских домов. А может, привозят и сейчас. Вечером мальчик не пришел к автобусу. Время от времени я представлял, что с ним произошло, и тогда по моему телу радостно бежали мурашки. Он мог погнаться за красивенькой красной птичкой или же за ланью, забрел туда, где в озере было уже глубоко, а когда оступился и упал в холодную воду, рядом не оказалось никого, кто мог бы его услышать. Или же блуждал под громадной зеленой лесной сенью, пока весь его разум не позеленел, пока сам он не растворился в пестром свете, превратившись из мальчика во что-то еще. Впрочем, скорее всего он попросту вернулся в город автостопом. Все говорят, что от него были одни неприятности.

– Держи, Тедди.

Мамочкина рука лишь слегка коснулась моей головы, но я ахнул и вздрогнул, будто она меня ударила. Она вложила мне что-то в руку, и когда через миг у меня прошло вызванное солнцем ослепление, я увидел, что это такое. На моей ладони с явным удовольствием выгнула спинку крохотная кошечка.

Неистовый прилив радости был практически болезненным. Я погладил ее пальцем и сказал:

– Ух ты! Киса… Котенок!

– Нравится? – В ее голосе слышалась улыбка.

– Просто чудо, – сказал я, – как же здорово за ней будет ухаживать.

Но тревога струилась сквозь мою радость, как по вене.

– Ты дорого за него заплатила?

Я знал, что на тот момент мы были бедны, как знал и то, что знать мне этого не полагалось.

– Да так… – ответила она. – Не переживай, ради всего святого. Ты ее как-нибудь назовешь?

– Ее зовут Оливией, – сказал я.

Мне это имя казалось загадочным и стильным, для деревянного котенка как раз что надо.

Ее небольшое мотовство, казалось, подняло всем настроение. Я играл с Оливией и больше не думал о том, что о нас подумают окружающие. Мамочка что-то мурлыкала себе под нос. Даже Папочка и тот улыбался и кривлялся на ходу, делая вид, что наступает на шнурки своих ботинок, и падая в песок.

Поскольку Мамочка взяла за правило извлекать из поездки максимальную пользу, мы тянули резину до тех пор, пока не разъехались практически все остальные. Тени становились длиннее, солнце все больше заглатывали холмы. Когда мы стали собираться, в сумерках уже носились летучие мыши. Машина впитала в себе я весь дневной зной и раскалилась как печка. Чтобы я мог сесть на обжигающее заднее сиденье, папе пришлось прикрыть его полотенцем. Я аккуратно положил Оливию в карман штанов.

– Утром за рулем был ты, – сказала Папочке Мамочка, – а теперь поведу я. Чтобы все было по-честному.