Часть вторая. 1944

Глава 7

Париж, апрель 1944 года

Элиз

Париж притих. Боши не пищали клаксонами так, как привыкли парижане. Их черные автомобили ездили быстро и бесшумно и, подобно катафалкам, возвещали о смерти. Передвигаясь пешком, они не прогуливались, но расхаживали с важным видом, и эхо подкованных сапог разносилось по пустынным улицам. Париж больше не был Парижем. Теперь это был оккупированный город, и даже здания, казалось, затаили дыхание в ожидании. Не стало ни цветов на балконах, ни легкого смеха, ни музыки на улицах. Немецкие солдаты, базирующиеся в городе, скорее всего даже не подозревали, что они лишили Париж сердца. Все, что они видели, это впечатляющие здания Османа, прогрессивную архитектуру звездообразной площади вокруг Триумфальной арки, рестораны, кабаре, магазины, шампанское, вино. И этого им было достаточно. Им это нравилось. Но это был не Париж. Париж спал, ожидая, когда его спасут.

У меня заурчало в животе, когда я пересекала площадь Сен-Сюльпис. Я остановилась у фонтана, устремила взгляд на высокую церковь и вознесла безмолвную молитву. Пожалуйста, сделай так, чтобы это поскорее закончилось.

– Bonsoir, mademoiselle[21]. – Ко мне подошел молодой солдат. – Огоньку не найдется? – Он протянул сигарету.

Мне хотелось выбить ее у него из рук. Я знала, что огоньку и у него найдется; он просто хотел проверить, не из тех ли я девушек, кто согласился бы на сигарету, потом на выпивку и, может быть, на ужин, а уж дальше кто знает на что еще. Я отрицательно покачала головой и пошла прочь; мои руки дрожали, когда я засовывала их в карманы, сердце колотилось. Он мог пойти за мной, арестовать ни за что.

Я поспешила через площадь и вниз по маленькой улочке, быстро толкнула большую тяжелую дверь в подъезд и проскочила в нашу квартиру на первом этаже. Прямо с порога меня окутал запах вареной капусты. Закрыв за собой дверь, я прижалась к ней спиной, испытывая облегчение и вдыхая знакомую капустную вонь.

– Bonsoir! – крикнула я, направляясь на кухню.

Мама вытерла мыльные руки о фартук, прежде чем поцеловать меня в щеку, и тут заметила, что я вернулась ни с чем.

– А что, хлеба не было?

– Нет.

Полуулыбка тронула ее губы, но не коснулась глаз.

– Тогда сегодня только суп. Садимся?

Я последовала за ней в столовую, где моя младшая сестра Изабель накрывала стол к ужину. В свое время мама думала, что у нее больше не может быть детей, а потом, как маленькое чудо, появилась Изабель, спустя тринадцать лет после моего рождения. Длинная коса сестренки раскачивалась из стороны в сторону, пока она старательно расставляла суповые миски на большие белые тарелки, как будто после супа должно последовать еще одно блюдо. Я чмокнула ее в обе щеки.

– Хороший был день на работе? – спросила она наигранно взрослым голосом.

– Да, спасибо. А как дела в школе?

– Скука. Марк ушел. – Мы с мамой переглянулись. Опять депортация? Изабель перехватила наши взгляды. – Он, похоже, не вернется. Мадам Серье сказала, что у него бабушка и дедушка – евреи.

– Господи, это когда-нибудь прекратится? – Моя грудь горела от ярости и чувства бессилия. Невинных людей каждый день арестовывали и отправляли бог знает куда, в то время как большинство из нас беспомощно стояли в сторонке, радуясь хотя бы тому, что избежали такой же участи.

Мама вздохнула и отвернулась.

– Мы просто должны подождать. Рано или поздно все закончится.

– Что? Когда их всех депортируют? – выпалила я ей в спину.

Она замерла, как и все вокруг, и тяжелая тишина вползла в комнату. Изабель с тревогой посмотрела на меня. Я расстроила маму.

Мама изо всех сил старалась делать вид, будто ничего не произошло, жизнь идет своим чередом; она никогда не жаловалась, не задавала вопросов, не высовывалась. Ее порядком огорчило мое решение стать волонтером в UGIF – Всеобщем союзе французских евреев[22], – куда в конце концов попадали многие еврейские дети-сироты. Я относила им старую одежду и иногда еду, если у нас что-либо оставалось, хотя мы сами жили впроголодь, но помогала любая мелочь – случайная картофелина или морковь, несколько капустных листьев.

Если бы мама знала, чем еще я занимаюсь в UGIF, она пришла бы в ярость.

Изабель аккуратно разложила ножи и вилки по краям тарелок.

– Изабель, нам не понадобятся ножи и вилки, – невольно вырвалось у меня. Почему я так и не научилась держать рот на замке?

– Ты же знаешь, я люблю правильно сервировать стол, – встряла мама, прежде чем Изабель нашлась с ответом. Изабель, должно быть, чувствовала, что ею командуют сразу две матери; возможно, сказывалось отсутствие отца дома. Папу отправили в Германию – на принудительные работы. Когда мы увидели плакат, призывающий мужчин его возраста, нас охватил ужас. Отец, работающий на бошей. Это было невообразимо. Но однажды утром после долгой ругани, криков, проклятий и хлопанья дверями он ушел. Мы были опустошены и подавлены таким его уходом, но, по правде говоря, потом нам стало как-то спокойней. Вместе с отцом ушли мрачные настроения, скандалы, жизнь как на иголках в ожидании, что он взорвется в любой момент. Мне было интересно, что чувствует мама. Никто никогда не знал, что у нее на душе.

– Asseyez-vous, les filles[23]. – Придав своему голосу бодрость, мама направилась на кухню. Вернувшись, она поставила большую супницу на середину стола, села на стул и сложила руки в молитве.

– Благослови, Господь, пищу нашу. Сохрани нас в безопасности. Аминь.

Мы с Изабель пробормотали «аминь» и протянули маме наши миски. Она разлила половником водянистую желтую похлебку, в которой попадались кусочки картофеля, после чего мы расстелили на коленях салфетки – как будто могли пролить хоть каплю.

– Bon appétit, mes filles[24].

– Bon appétit.

– Я положила совсем немного соли, так что, возможно, вам захочется подсолить.

– Передай перец, пожалуйста.

– Не хотите ли воды? – Мама подняла графин, как будто бы с вином, и мы с Изабель протянули ей свои бокалы.

И так мы приступили к обычному ужину, медленно потягивая суп, наслаждаясь каждой ложкой. Я схватила мельницу для соли и покрутила потертую деревянную ручку, наблюдая, как полупрозрачные кристаллы падают в похлебку – и растворяются. Как и мы, пытаются стать невидимыми, подумала я про себя.

Изабель понесла ложку ко рту,