Каждый раз, приезжая в Лондон, я не перестаю удивляться: как такое количество людей до сих пор умудряется выживать в этом городе? В повседневном быту лондонцев не работает, кажется, ничего. Здесь каждый день миллионы человек нелепо рискуют жизнью, с трудом втискиваясь в общественный транспорт. Если поездка не заканчивается для них в какой-нибудь замызганной и битком набитой больнице и им удаётся-таки добраться до пункта назначения, то за это приходится расплачиваться неизбежными опозданиями. У этих этапников (пользуясь словом, отсылающим к другому виду каторги) уже даже нет сил жаловаться; им остаётся только смеяться над злодейкой-судьбой и шутить, что ещё в пятидесятые годы до И орка можно было добраться всего-то за два часа с четвертью, а теперь на тот же путь уходит больше шести часов. Что же до других радостей, то на организацию культурных и праздничных мероприятий в честь встречи нового тысячелетия власти не пожалели никаких средств. Результат оказался весьма красноречивым: огромное колесо обозрения, весьма кстати названное The London Eye[15] — как единственный глаз этого циклопа-людоеда, в которого превратилась английская столица, – закрылось sine die[16] из-за инженерных дефектов прямо накануне торжественного открытия. Millennium Dome[17] — эдакое утыканное соломкой прокисшее кремовое пирожное, которое растеклось по восточной части модного квартала в старом порту, – вызывает всеобщее эстетическое отторжение и обладает таким количеством технических изъянов, что почти сразу после введения здания в эксплуатацию его проектировщики вынуждены были признать: конструкция простоит от силы лет пятьдесят, а потом её придётся снести. А стоит ли говорить о Millennium Bridge[18] — новом пешеходном мосте через Темзу, где стройка так затянулась, что власти уже подумывают и вовсе её забросить. От таких недоделок слишком явно тянет душком бывшего Восточного блока, и вот умами уже завладевает роковое разочарование. Неужто наследие советского юмора скоро пустит корни в юморе английском?

Однако ж посреди этой развесёлой неразберихи капитализм цветёт и крепчает, как никогда прежде. На бирже всё в порядке, население работает и потребляет, мятежи случаются редко, и их нетрудно подавить. Может, поезда и сходят с рельс слишком часто, зато мобильные телефоны безотказно трезвонят на телах их владельцев, замурованных в саркофагах из перекорёженной стали. С одной стороны – изобличённый хаос, показательная катастрофа, а с другой – сияющий горизонт капитализма. Тогда-то и закрадывается сомнение, выходящее далеко за пределы ситуации в Англии и охватывающее всё имперское общество в целом: быть может, вместо того, чтобы выяснять, почему железные дороги или иные промышленные и культурные инфраструктуры – например, те же библиотеки – так плохо работают сегодня, нам стоит задуматься над тем, почему, для кого и какой ценой они исправно работали вчера; а заодно – в чём именно заключалась та самая исправная работа, о которой многие нынче вспоминают с такой ностальгией.

Логика тут проста: с расширением власти её механизмы[19] модифицируются и приоритеты меняются. Одни если не исчезают, то теряют первостепенность, и необходимость их поддержания отходит на второй план, а в это время другие начинают барахлить и тем самым доказывают, что у общества есть определённый предел для амортизации провалов; третьи же без особого шума и при всеобщем одобрении приходят для пущей эффективности на смену старым. В числе последних механизмов есть не слишком громоздкие, порой даже неосязаемые, но при этом всепоглощающие и проникающие в любые щели того пространства, которое нет больше смысла называть «частным»; а есть и иные механизмы, вписанные в ландшафт и обладающие необычайной притягательностью для человеческих тел, потоки которых они сгущают и направляют, тем самым приводя их в движение – то есть преодолевая их природную инертность – и одновременно контролируя их. В качестве примера тут можно привести торговые центры, аэропорты, автомагистрали и высокоскоростные железные дороги. Об одном из таких механизмов и пойдёт речь в данном отчёте.

16 марта 1999 года километрах в тридцати к востоку от Лондона по шоссе в сторону тоннеля под Ла-Маншем был открыт обширный торговый комплекс, модель которого (с учётом необходимых вариаций) будто специально создана для внедрения повсюду, где сложившиеся условия власти позволяют перейти к новой стадии массового потребления. Стадия эта соответствует распространению социал-демократического уклада, при котором границы между аспектами общественной жизни имперского гражданина-потребителя – работой, шопингом, развлечениями – размываются и, насколько это возможно, перестают распознаваться. Конечно, речь тут не о привычном торговом центре вроде парижского Forum des Halles или моллов в крупных американских городах, а о новом пространственном формате.

По воле застройщика новый торговый комплекс получил поэтичное название Bluewater. И уже само это слово говорит о том, что нам предстоит попасть в такое место, которое Беньямин определял как фантасмагорию. Blue water, голубая вода, без отсылки к какой-либо существующей точке на карте, всего лишь отражение отражения: отблеск ясного неба в прозрачной воде – в одном-единственном слове сконденсирован образ первозданной природы, умиротворённой и безмятежной, навевающей мысли о мире грёз, об ожившей утопии.

Итак, вчера мы с подругой отправились в Bluewater. Выехав из Лондона рано утром, мы катились по шоссе в сторону Дувра. Примерно двадцать минут спустя, за несколько миль до Дартфорда стали появляться первые дорожные щиты с названием нашего конечного пункта, и эти надписи на жёлтом фоне сильно отличались от привычных указателей на города и деревни. В миле от М25 – гигантской кольцевой дороги, опоясывающей Большой Лондон, мы свернули на специальную эстакаду и оказались у края огромной воронки диаметром больше километра, окружённой пятидесятиметровыми белыми уступами. В центре возвышалось жуткое сооружение из стекла и стали, покрытое щетиной клиновидных крыш. Этот архитектурный опус не похож ни на одно из существующих зданий. Описывая его, не знаешь, с чем и сравнить: с вокзальными вестибюлем, тропической оранжереей, космическим кораблём или со всем сразу. Спуск с эстакады вёл к центру воронки, а оттуда знаки и указатели в принудительном порядке направили нас к исполинской парковке, где мы и оставили машину. Только поравнявшись со зданием, мы заметили, что вокруг вырыты водоёмы и кое-где даже посажены деревья.

В сотне метров мы увидели вход и пошли к нему. Мы тут были не одни: этим летним днём десятки городских жителей всех мастей – кто в кроссовках и шортах, а кто в костюмах и при галстуках, – входили, выходили и сходились, словно инфузории, танцующие в мензурке.

Стоило мне попасть внутрь, как меня тотчас же охватило противоречивое чувство: удушье и одновременно головокружение, причём головокружение