Шрифт:
Закладка:
Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти
Кирпичи изготовят и сложат дома?
— Ого! Это уже не светлая грусть, а мрачное недоумение, — усмехнулся Мате. — Интере-е-есно… Одно и то же явление Хайям рассматривает с разных точек. Вертит его, как гончар на гончарном круге.
— Недаром он мыслитель, автор нескольких философских трактатов, — пояснил Фило. — Между прочим, постоянный образ поэзии Хайяма — гончар — в разных стихах тоже осмысливается по-разному. Иногда это просто художник, который создает из праха прекрасное и полезное. Но порой черты его искажаются, становятся зловещими:
Поглядите на мастера глиняных дел:
Месит глину прилежно, умен и умел.
Приглядитесь внимательней: мастер безумен,
Ибо это не глина, а месиво тел.
С таким безумным гончаром Хайям сравнивает бога, который без всякого смысла уничтожает свои же создания.
Вот кубок — не сыщешь такого другого!
Но брошенный на́земь, стал глиной он снова…
Трудился над ним сам небесный гончар
И сам же разбил из каприза пустого.
— Кубок — это, конечно, человек, — сообразил Мате. — Выходит, Хайям иносказательно критикует бога за то, что он создал человека смертным?
— Знаете, из вас вышел бы неплохой филолог, — сказал Фило, очень довольный рассуждениями друга. — Но не думайте, что Хайям критикует бога только иносказательно. Он делает это и прямо:
Отчего всемогущий творец наших тел
Даровать нам бессмертие не захотел?
Если мы совершенны — зачем умираем?
Если несовершенны — то кто бракодел?
Мате так и покатился со смеху.
— Клянусь решетом Эратосфена, это остроумно!
— Не только остроумно, но и смело. Критикуя бога, Хайям тем самым ставит под сомнение его существование. В иных стихах он открыто признается, что не верит в загробную жизнь и потому небесным радостям предпочитает земные:
Сад цветущий, подруга и чаша с вином —
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая,
Так что будем пока утешаться в земном!
— Судя по этим строчкам, Хайяма не назовешь трезвенником, — сказал Мате.
— Но значит ли это, что его можно назвать пьяницей? Вино, благородная кровь винограда, — традиционная, вечная тема поэзии. Его прославляли еще древние греки. Продолжает ту же традицию и Хайям. Кроме того, сильно подозреваю, что Хайям потому так преувеличенно восхваляет вино, что хочет насолить исламу, где спиртное под запретом.
Фило разошелся и говорил с увлечением. Казалось, примерам его не будет конца, но Мате прервал друга вопросом:
— Как вы себя чувствуете?
Толстяк так растерялся, что не сразу ответил: что за странная манера перескакивать с предмета на предмет! И какая связь между его самочувствием и поэзией Хайяма?
— Самая прямая, — заявил Мате. — Мне надоело говорить О ХАЙЯМЕ. Я хочу говорить С ХАЙЯМОМ. Хотя бы с одним из двух. И так как вы уже отдохнули, поиски продолжаются.
С этими словами он вышел из мастерской и затянул отчаяннее прежнего:
— Хайям! Хайя-а-ам!
Фило вздохнул и понуро поплелся следом.
На пути к Хайяму
Человек, вошедший в кофейню, был не стар, но уже и не молод.
— Серебра у него в бороде больше, чем в кошельке, — смекнул Хасан, окинув опытным глазом потертый халат и стоптанные туфли.
— Что подать твоей милости?
— Самого дорогого, — сказал посетитель, сразу определив, что хозяин из шутников.
— Самое дорогое — мудрость. Стало быть, подать тебе мудрости?
— Ну нет, — возразил гость, опускаясь на коврик. — Как сказал поэт, в наше время доходней валять дурака, ибо мудрость сегодня в цене чеснока.
— Складно, да не про нас. У нас в народе мудрым словом дорожат по-прежнему.
— Приятно слышать, — отозвался гость. — Но слово — серебро, молчание — золото. А я ведь просил самого дорогого…
Хасан присвистнул.
— Так вот чего тебе подавай: молчания!
— А что? Или молчание не по твоей части?
— Сам видишь, — засмеялся Хасан, сверкая глазами и зубами. — Но для хорошего человека чего не сделаешь…
И, уморительно зажав губы смуглыми пальцами, он вышел из лавки.
Оставшись один, посетитель развязал бывший с ним узелок и достал искусно переплетенную рукопись. Полюбовавшись цветными заставками, он стал медленно ее перелистывать, любовно и придирчиво оглядывая страницы, испещренные витиеватыми буквами…
За глиняными стенами кофейни по-прежнему галдел базар, а посетитель словно бы ничего и не слышал, поглощенный своим занятием. Губы его беззвучно шевелились. Вдруг что-то заставило его очнуться и прислушаться.
— Хозяин, кто там поминает Хайяма?
— Да вот, — с готовностью отозвался Хасан из-за двери, — ходят тут двое. Чудны́е такие… Не удивлюсь, если узнаю, что у них не все дома.
— В самом деле, — пробормотал посетитель. — Люди, у которых все дома, вряд ли станут разыскивать того, кому от дома отказано.
Он снова тщательно увязал рукопись и стал рыться в карманах.
— Ну, прощай, — сказал он, протягивая Хасану монетку.
— Это за что же? — искренне изумился тот.
— За молчание! — улыбнулся посетитель и вышел.
А Фило и Мате всё шли и не заметили, как забрели на пыльную безлюдную улочку.
Как известно, дома на Востоке обращены окнами во двор, и оттого улицы там похожи на узкие, глухие коридоры. Бродить по таким коридорам, наверное, не очень-то весело, особенно после шумного и людного базара. Не удивительно, что путники примолкли и загрустили. Мате, впрочем, все еще выкрикивал иногда «Хайям, Хайям!», но Фило давно прекратил свои поучения и шел, мрачно вздыхая.
Вдруг чей-то голос позади них отчетливо произнес:
Кто здесь Хайяма звал так громогласно?
Конечно, чужестранец — это ясно!
Свой знал бы, что в немилости Хайям,
И времени не тратил бы напрасно!
Друзья прямо к месту приросли: наконец-то нашелся человек, который расскажет им про Хайяма! Мате, правда, не понял, почему этот человек