Шрифт:
Закладка:
А птицы? Они с незапамятных времен служили людям моделью летательных аппаратов. Впрочем, чтобы летать по-настоящему, человеку недостаточно скопировать птичьи крылья. На поверхностном, нетворческом подражательстве далеко не улетишь…
— Да, много загадок задает нам природа, — задумчиво продолжал Мате. — Кораблестроители, например, очень сейчас заинтересованы причинами необычайной быстроходности дельфинов. Одна из этих причин установлена. Это особое строение кожи. Между прочим, резиновое подобие дельфиньей кожи уже создано. Им обтянули подводные лодки, и быстроходность их значительно возросла… А пауки? Разве не интересно докопаться, отчего они выпускают нить такой невероятной прочности? Конечно, на первый взгляд паутина и прочность — понятия несовместимые. Но испытайте на разрыв паутинку и той же толщины стальную проволоку — и вы убедитесь, что первая много прочнее. В Южной Америке водятся пауки, чья паутина заменяет рыбачьи сети. Что, не верите? Думаете, я преувеличиваю?
— Думаю, что вы поэт, — сказал Фило восторженно. — Настоящий поэт науки. Слушая вас, испытываешь гордость. За человека, за его разум, за его безграничные возможности…
— Будет вам, — отмахнулся Мате, очень, впрочем, довольный. — Лучше скажите, какого мнения об этом ваш Хайям. Есть у него что-нибудь о человеке и его возможностях?
— У Хайяма всё есть! Вот, слушайте:
Мы — цель, и суть, и торжество Вселенной,
Мы — украшенье этой жизни бренной!
И если мироздание — кольцо,
Так в том кольце мы — камень драгоценный.
Состязаться с Хайямом было трудно. Друзья задумались и шли некоторое время молча.
— Нет, — неожиданно заявил Мате, — так больше продолжаться не может. С этой минуты мы начинаем искать Хайямов по-настоящему.
И он быстро зашагал вперед, решительно раздвигая толпу и громко выкрикивая на ходу:
— Хайям! Хайя-а-ам! Хайя-а-а-а-ам!!
— Это от жары! — трагически прошептал Фило и бросился следом.
Разговор по душам
В это время на другом конце базара толпа вдруг всколыхнулась и раздалась надвое, почтительно пропуская нечто напоминающее винный бочонок, на который напялили ярчайший, затканный птицами халат и громадную тыкву-чалму.
— Дворцовый повар идет! — слышалось отовсюду. — Дворцовому повару почет и уважение!
Несмотря на тучность, повар шел быстро, небрежно озирая разложенные кругом товары. За ним в ожидании распоряжений следовали два рослых невольника-эфиопа. На головах у них покачивались высокие корзины.
Торговцы наперебой старались завлечь важного покупателя: дворцовый повар пришел — значит, жди барыша! Но он словно не замечал ни льстивых похвал, ни заискивающих улыбок.
— Мир тебе, Али! — приветствовал его хозяин кофейни, человек с густыми черными бровями, под которыми блестели умные насмешливые глаза.
— А, это ты, Хасан! Мир и тебе, — рассеянно сказал повар и пошел было дальше, но Хасан загородил ему дорогу.
— Что с тобой, Али? Не стал ли ты, часом, главным казначеем?
— С чего ты взял?
— Очень уж важный у тебя вид.
— Зато на душе у меня неважно, Хасан.
— Значит, пора тебе побеседовать по душам со старым другом.
— Хитер ты, Хасан! — Али невольно улыбнулся. — Умеешь уговорить человека. Так и быть, загляну к тебе ненадолго, только лишние уши отпущу.
Он сказал что-то своим провожатым, и те величаво удалились.
В кофейне было полутемно и пусто. Хасан усадил гостя на ветхий коврик, поставил перед ним прохладительное.
— А знаешь, — сказал он, усаживаясь напротив, — я сразу заметил, что нынче ты не в своей тарелке.
— Будешь тут не в своей, когда в тебя летят чужие.
Али приподнял чалму, обнажив лоб, на котором вздулся здоровенный желвак. Хасан оглядел его с преувеличенным вниманием.
— Хорошая шишка. Почем брал?
— Даром досталась. Подарок повелительницы нашей Турка́н-хату́н. Поднес ей сегодня фазана на золотом блюде. А она как запустит в меня этим фазаном! Да еще вместе с блюдом…
— Наверное, не с той ноги встала?
— Скажешь тоже — встала! Она и не ложилась. Давно ли овдовела, а во дворце что ни день — пир горой. Один праздник не кончился, другой начинается. И куда спешит?
— На месте Туркан-хатун я бы тоже поторопился. Лет через десять подрастет ее сынок, султан наш Махмуд, — и кончилась ее власть.
— Придется султану расти поскорее, если он не хочет потерять такого повара, как я. Шутка ли: десять лет швырять в человека золотыми тарелками! Да она меня в фарш превратит…
— Неблагодарное у тебя сердце, Али, — сказал Хасан с притворным упреком. — Вспомни, чем мы обязаны Туркан-хатун. Не она ли землю носом рыла, стараясь опорочить перед Мали́к-ша́хом нашего прежнего вези́ра?[4]. Не она ли убедила покойного султана назначить везиром Та́джа аль-Му́лька?
— Нечего сказать, удружила! Низа́м хоть и не сахар был, зато голова.
— Всё в свое время, — хихикнул Хасан. — Был у нас везир мудрый, да кое-кому неугодный. Теперь очередь немудрого, зато угодливого.
— Да, угодливый удобнее. А от мудрого только и жди неприятностей. Мудрый Низам не хотел, чтобы Малик-шаху наследовал сын инородки Туркан…
— Вот его и убили.
Али метнул на Хасана быстрый вопрошающий взгляд.
— Так ты думаешь, это ее рук дело? А я слыхал, Низама порешили ассаси́ны[5]. Говорят, они и Малик-шаха отравили…
— Кто его знает, — сказал Хасан уклончиво. — У Малик-шаха врагов хватало. С одной стороны, Ахмед-хан[6] бунтует, с другой — ассаси́ны кинжалы точат, с третьей — домочадцы подкапываются…
— Бедная наша земля! — Али сокрушенно закивал головой. — Грызутся из-за нее все, кому не лень. И когда только это кончится?
— Хочешь знать точно? — Хасан шутовски закатил глаза, пошептал, будто что-то подсчитывая. — Никогда! Никогда не перестанут богатые грызться, а бедняки — мучиться.
— Э, в драке всем достается. И богатым и бедным.
— Не скажи. Один султан прогадал — другой с прибылью. А бедный человек всегда в убытке.
— Это ты верно говоришь, Хасан. А все-таки Малик-шаха жаль. Дельный был. Ученых уважал. Обсерваторию в Исфахане открыл.
— Он открыл, а наследнички закрыли…
Али сердито засопел широкими вывороченными ноздрями.
— Чего ждать от вздорной бабенки! Туркан и
