обещанные результаты и позволят победить в любой последующей борьбе за власть. В случае если предложения не вызывают доверия, они могут быть отвергнуты как пустые обещания, принятие желаемого за действительное или отчаянная риторика политического неудачника. Стратегия победы для политика состоит в том, чтобы сформулировать набор призывов, связывающих прошлое с будущим способами, которые выглядят осуществимыми и позволяют ему перехватить политическую инициативу, заставить своих политических соперников обороняться и тем самым побудить потенциальных клиентов поддержать того, кто, скорее всего, выиграет (эффект присоединения к большинству). Брежнев и Хрущев смогли разработать программы, в которых отдельные традиционные ценности убедительно (для партийных и государственных должностных лиц) сочетались с новыми способами решения проблем и которые, как они утверждали, смогут продвигать страну вперед и удовлетворять материальные интересы определенных групп, причем это будет происходить умело, под руководством покровителей, имеющих, вероятно, хорошие шансы взять верх в борьбе за власть. Таким образом, укрепление авторитета в советской политике включало в себя обоснованные притязания на обладание редкими навыками решения проблем и политическими талантами.

Первоначальная опора Хрущева и Брежнева на сторонников жесткой линии, похоже, подтверждает структурное объяснение их поведения в ходе борьбы за власть. Фактически в этом можно видеть подтверждение идеи, что самостоятельная роль личных идей уменьшается, когда речь идет о ставках наивысшего уровня – когда на кону политическое выживание или гибель[11]. Оба в большей степени апеллировали к материальным интересам ключевых групп и традиционным чертам господствующей идеологии на начальном этапе, чем после своей победы в борьбе за власть. Но почему эти лидеры расширили свои коалиции и программы, достигнув руководящих постов? Почему они просто не держались той коалиции, с помощью которой выиграли борьбу за власть, – коалиции, которая в обоих случаях объединяла их с двумя наиболее могущественными интересантами системы: партийным аппаратом и военно-промышленным комплексом?

Один из ответов связан с пониманием, что стратегия «топтания на месте» не вызывала доверия у тех, кто верил в постсталинский консенсус; представители элиты стали воспринимать противоречия внутри системы как нуждающиеся в срочном разрешении, будь то осторожном (Брежнев) или решительном (Хрущев). Другой ответ – идеологический и эмоциональный: оптимистичная идеологическая традиция режима позволяла людям верить, что система способна построить общество изобилия для всех. Третий ответ – политический: это все еще была ленинская система, и лидеру не предоставляли фиксированного срока полномочий. Следовательно, лидеры постсталинской эпохи испытывали острую потребность в политической подстраховке даже после того, как они консолидировали свою власть. Политическая неопределенность касательно процедур и срока полномочий предоставляла лидеру стимул к созданию крупномасштабных (а не минимальных) выигрышных коалиций, что, в свою очередь, приводило его в итоге к спонсированию программ, привлекательных для аудитории в широком диапазоне политического спектра[12]. Выиграв в борьбе за власть посредством апелляции к узким заинтересованным группам с ярко выраженными предпочтениями, он приобретал все более значительную власть, а также получал стимул обеспечить себе политическую подстраховку путем вовлечения ранее сброшенных со счетов заинтересованных групп и идентичностей в свою коалицию. Независимо от того, заключалась ли его личная цель в подстраховке от рисков или в увеличении своей политической независимости за счет уменьшения зависимости от небольшой коалиции, поведенческий результат был одинаков: это расширенная коалиция.

Какими бы ни были причины провозглашения столь амбициозной программы, лидер оказывался в политической обороне, после того как недостатки этой программы становились очевидны. Именно в этот момент личные качества становились особенно важным фактором, определяющим поведение лидера. Его реакция на крах в гораздо меньшей степени была продиктована четким представлением о том, чем обернется дальнейшая политика. Хрущев в последние четыре года своего правления был склонен к значительным колебаниям. Как во внутренних, так и во внешних делах он отчаянно искал панацеи, способные помочь ему восстановить утраченный авторитет, при этом он столкнулся с самыми могущественными и укоренившимися в системе заинтересованными группами. Брежнев, напротив, сознательно избрал стратегию возвращения в коалицию, с которой он достиг вершин в 1960-х годах, и использования любых ресурсов, которые он сумел мобилизовать, ради попытки спасти как можно большую часть своей всеобъемлющей программы.

Укрепление авторитета и постсоветская политика

Сравнение стратегий Хрущева и Брежнева по укреплению авторитета позволило мне сделать общие выводы о природе советской политики. Но применима ли эта модель к системе, которая рушится или изменяется, как это было в период с 1988 по 1999 год? В данной книге я намерен продемонстрировать, что это на самом деле актуально и для нового контекста. В значительной степени такая актуальность проистекает из того, что первоначально модель была разработана для исследования демократических режимов. Идея лидерства как процесса преодоления социальных ограничений – и укрепление авторитета как необходимое условие для получения рычагов для достижения успеха – является универсальной политикой в конкурентных режимах, будь то конкурентные олигархии или плюралистические демократии. Действительно, я впервые развил эту идею, когда прочел классическое исследование Нойштадта, посвященное американскому президентству, где он утверждал, что «президентская власть – это сила убеждения» [Neustadt 1960: 10]. Мне пришла мысль, что советский режим в постсталинскую эпоху превратился в конкурентную олигархию, внутри которой политическая конкуренция публично выражалась в форме соревнования идей. Хотя принуждение и покровительство сохраняли ключевое значение для политического согласия в советской политике, важность идей возросла, поскольку цена, которую приходилось платить за политический провал, снизилась[13]. Я пришел к выводу, что кое-что полезное можно узнать о советской политике, рассматривая политическую пропаганду как нечто большее, чем просто игру в максимизацию власти, и рассматривая рычаги политического воздействия как нечто большее, чем просто возможность командовать и принуждать. Из этого логически следует, что базовая модель в высшей степени применима к режимам-преемникам, охватывающим публичные и демократические способы политического противостояния, поскольку эта модель первоначально возникла из исследования демократического режима.

Есть и другие причины для применения этой концепции к постсоветской России. Во-первых, овладеть инициативой и тем самым заставить политических конкурентов обороняться – это широко используемая стратегия среди конкурирующих политиков в конкурентных олигархиях, а также в публичной демократической политике. Во-вторых, разделение правления на отдельные этапы отражает нечто более общее, хотя такие этапы в разных системах будут различаться по продолжительности и характеру. Этапы борьбы за престолонаследие (избирательная кампания в либеральных демократиях), которые сменяют периоды «медового месяца», первых недель во власти, или восхождения, за которым следует упадок власти, образуют знакомую схему. Поразительно, например, у скольких британских премьер-министров (даже «великих») карьера на посту завершилась провалом или отставкой [Rose 2001][14]. Наконец, существует общая тенденция политиков обещать больше, чем они могут выполнить, а затем сталкиваться с потерей доверия, когда