совершивший столько завоеваний, сколько до него не производил никто. Ужасные монголы, с многочисленными, никогда дотоле невиданными Европою табунами, кочевыми кибитками, хлынули на Россию, осветивши путь свой пламенем и пожарами – прямо азиатским буйным наслаждением»[6].

В течение нескольких лет (1237–1242 гг.) Русские земли подверглись нашествию противника, представлявшегося непобедимым и не сравнимого по могуществу с кем-бы то ни было ранее, повергшего ее в состояние если не физического, то морального опустошения. Наступило «время страшного народного бедствия, неисчислимых жертв и народного горя, но одновременно и время величайшего героизма, стойкости и самопожертвования»[7]. И, словно этого было недостаточно, в те же годы Русские земли столкнулись с наиболее решительным напором со стороны своих западных соседей. Среди историков нет единого мнения по поводу того, были ли эти вторжения частью единого сговора, но вместе с монгольским нашествием Швеция, германские крестоносцы и встающая на ноги Литва усилили военное давление на восток. «Поглотив балтийских славян, немцы устремились в пределы нынешнего Прибалтийского края, откуда были готовы вторгнуться в русские области»[8]: в 1237 г., накануне нашествия Батыя, папа Римский Григорий IX провозгласил крестовый поход против язычников, в который включились Швеция и немецкие рыцарские ордена.

По своим физическим масштабам эти вторжения ненамного превосходили предыдущие войны Руси с западными соседями: поляками, венграми или самими крестоносцами в первой половине XIII в. Однако совпадение по времени наиболее решительного натиска рыцарских орденов и шведов с монгольским нашествием отпечаталось в русском историческом сознании по-особому: как вероломный удар в спину и попытка воспользоваться сложным положением Русских земель. Право факта, на неоспоримости которого настаивал наш выдающийся историк А. Е. Пресняков, состоит в том, что даже если действия соседей Руси не были согласованы, они нанесли по ней удар не просто одновременно, а последовательно: нападения шведов в 1240 г. и тевтонского ордена в 1242 г. произошли именно в то время, когда Русские земли восстанавливались после ордынского нашествия.

Современный российский историк А. А. Горский пишет: «Момент для нападения (шведов) был избран удачно: военные силы князей Северо-Восточной Руси, часто приходившие на помощь новгородцам во внешних войнах, были ослаблены в результате тяжелых потерь, понесенных во время похода Батыя 1237–1238 гг.»[9]. Собственно говоря, поскольку именно Северо-Восточная Русь стала основным объектом монгольского вторжения, то она и пострадала больше всего, а значит – объективно сократились возможности Новгорода, всегда полагавшегося на «низовые» княжеские дружины[10]. Но, как это ни парадоксально, намного большее значение в формировании русской внешнеполитической культуры имели даже не сами нападения со стороны Запада иноземных противников, а их результаты: победы над шведами и немцами смогли укрепить русских в мысли, что им можно противостоять, что врагов можно победить своими силами и поэтому они вряд ли являются перспективным союзником в борьбе с Ордой.

Переходя на язык науки о международных отношениях, можно сказать, что в середине XIII в. русские земли-княжения столкнулись с самым масштабным внешнеполитическим кризисом в истории. Они практически в одночасье испытали все последствия собственного военно-стратегического положения и были лишены возможности сосредоточить свои совокупные боевые усилия на одном из «фронтов» – это сделало необходимой задачу распределения сил в зависимости от потенциала каждого из противников. Полностью изменилась система внешнеполитических координат. Раньше русские земли-княжения были частью системы сложных отношений средневековой Восточной Европы, в которых не было постоянных противников и союзников, а на востоке привычно воевали и союзничали с половцами.

До середины XIII столетия «противостоящие друг другу группировки князей, а также городов, завязывают внешнеполитические отношения с враждующими между собой иностранными державами, в свою очередь нередко раздираемыми междоусобной борьбой князей и их вассалов»[11]. Теперь ситуация меняется – Русские земли на всех географических направлениях, кроме Северо-Востока, оказались под давлением. Нет оснований думать, что действия западных противников Руси и Орды были скоординированы между собой. В отличие от положения на западных рубежах, где за спиной агрессоров стоял глава Римской церкви Григорий IX – один из «самых выдающихся церковных деятелей, занимавших этот пост, человек с огромной энергией, одержимый идеей о всемирном господстве католической церкви»[12].

Но нас в данном случае не особенно интересует то, насколько враги Руси могли даже знать о существовании друг друга: важно то, что в итоге полностью поменялся международный контекст развития Русской земли. Теперь она, впервые в истории, сталкивалась с вопросом выживания – экстремальной ситуацией, ставшей импульсом для формирования в течение последующих столетий нового типа государства – военной организации создающего его народа.

Эта российская государственность не появилась вдруг, или в соответствии с волей одной правящей династии. У нее не было конкретного автора-демиурга, она именно что возникла в процессе множества частных усилий, вереницы сменявших друг друга побед и отступлений. Особенность русской внешнеполитической истории на первоначальном этапе состоит в том, что невозможно провести четкую разделительную линию между тем, что один из религиозных философов прошлого назвал «волей к жизни и волей к власти», – борьба за освобождение от даннической зависимости в отношениях с Золотой Ордой постепенно перетекла в наступление на своих прежних захватчиков, а отражение крестоносной агрессии на Балтике практически незаметно сменялось уже русским давлением на западных соседей. Разделить хронологически эти этапы международных отношений Русских земель практически невозможно. Но в результате к концу XV в. в северной части Евразии возникла колоссальная держава со своим уникальным взглядом на мир и себя в этом мире. Этот взгляд является воплощением нашей внешней политики как культурного явления – точно такого же, как литература, зодчество или изобразительное искусство.

Внешнеполитические маневры второй половины XIII в. формировали традицию распределения сил и способности соотносить масштаб угроз, сосредоточиваясь на достижимом и проявляя смирение там, где победа не представлялась возможной. Поэтому центральная фигура первоначального периода возникновения новой русской государственности – это небесный покровитель российской внешней политики святой Русской православной церкви Александр Невский (1220–1263). Его личность и деятельность традиционно являются предметом глубокого рассмотрения российскими и зарубежными историками[13], вызывают ожесточенные споры публицистов и авторов произведений художественной литературы. Причина в том, что Александр Невский становится первым общерусским правителем, действующим в обстоятельствах военно-политического напряжения по всем направлениям, а события, связанные с его именем, «решали вопрос, быть или не быть нашему народу и, косвенно, всему славянству»[14].

Важнейшие из этих событий – военный отпор наступлению со стороны католических соседей на Западе и установление даннической зависимости от Золотой Орды на Востоке. Они представляют собой внешнеполитические решения, противоположные по своему содержанию и последствиям, в чем-то совершенно контрастные. Это всегда ставило сложную задачу историкам и авторам произведений художественной литературы, создавая у них необходимость выбирать между апологетикой Александра Ярославича и критическим