самоотверженности. Успех его журнала был обусловлен не только захватывающими преувеличениями его стиля, но в еще большей степени его горячей, неослабевающей, неподкупной поддержкой безголосых пролетариев.

Тем не менее он не переоценивал умственные способности народа. Он видел, что хаос нарастает, и усугублял его; но, по крайней мере на время, он советовал не демократию, а диктатуру, которую можно отозвать, поднять восстание или убить, как в республиканские времена в Риме. Он предположил, что сам мог бы стать хорошим диктатором.24 Временами он считал, что правительством должны управлять люди, обладающие собственностью, как имеющие наибольшую долю в общественном благе.25 Концентрацию богатства он считал естественной, но предлагал компенсировать ее проповедью безнравственности роскоши и божественного права голода и нужды. «Ничто лишнее не может принадлежать нам на законных основаниях, пока другие испытывают недостаток в необходимом….. Большая часть церковных богатств должна быть распределена среди бедных, и повсюду должны быть созданы бесплатные государственные школы».26 «Общество обязано тем из своих членов, у кого нет собственности и чей труд едва хватает на их содержание, обеспечить себе гарантированное пропитание, средства, чтобы прокормить, разместить и одеть себя, обеспечить уход в болезни и старости, а также воспитание детей. Те, кто погряз в богатстве, должны удовлетворять потребности тех, кто испытывает недостаток в жизненно необходимых вещах»; в противном случае бедняки имеют право силой отбирать все, что им нужно.27

Большинство членов сменявших друг друга собраний не доверяли Марату и боялись его, но санкюлоты, среди которых он жил, прощали его недостатки ради его философии и рисковали собой, чтобы спрятать его, когда его разыскивала полиция. Должно быть, он обладал какими-то симпатичными качествами, ведь его гражданская жена оставалась с ним до конца жизни.

IV. ОТРЕЧЕНИЕ: 4–5 АВГУСТА 1789 ГОДА

«Эта страна, — писал Гувернер Моррис из Франции 31 июля 1789 года, — в настоящее время настолько близка к анархии, насколько может приблизиться общество без распада».28 Купцы, контролировавшие рынок, обращали нехватку зерна в свою пользу, повышая цены; баржи, доставлявшие продовольствие в города, подвергались нападениям и грабежам по пути; беспорядок и отсутствие безопасности нарушали работу транспорта. В Париже бесчинствовали преступники. Сельские жители были настолько подвержены разбойничьим нападениям, что в нескольких провинциях крестьяне вооружились в «великом страхе» перед этими беззаконными ордами; за шесть месяцев встревоженные горожане приобрели 400 000 ружей. Когда великий страх утих, крестьяне решили использовать свое оружие против сборщиков налогов, монополистов и феодалов. Вооруженные мушкетами, вилами и косами, они нападали на замки, требовали показать им хартии или титулы, которые якобы подтверждали сеньориальные права и пошлины; если их показывали, то сжигали; если сопротивлялись, то сжигали замок; в нескольких случаях владельца убивали на месте. Эта процедура, начавшаяся в июле 1789 года, распространилась, пока не достигла всех частей Франции. В некоторых местах повстанцы несли плакаты, утверждавшие, что король делегировал им всю полноту власти в их округах.29 Часто разрушения были беспорядочными по своей ярости; так, крестьяне на землях аббатства Мюрбах сожгли его библиотеку, унесли тарелки и белье, откупорили бочки с вином, выпили все, что смогли, а остальное пустили в канализацию. В восьми коммунах жители вторглись в монастыри, забрали документы о праве собственности и объяснили монахам, что духовенство теперь подчиняется народу. «Во Франш-Конте, — говорилось в докладе Национальному собранию, — около сорока замков и сеньориальных особняков были разграблены или сожжены; в Лангре — три из пяти; в Дофине — двадцать семь; в районе Вьеннуа — все монастыри;… бесчисленные убийства сеньоров и богатых буржуа».30 Городские чиновники, пытавшиеся остановить эти «жакерии», были свергнуты, некоторые обезглавлены. Аристократы покидали свои дома и искали безопасности в других местах, но почти везде они сталкивались с той же «стихийной анархией». Началась вторая волна эмиграции.

В ночь на 4 августа 1789 года один из депутатов доложил Версальскому собранию: «Письма из всех провинций свидетельствуют о том, что имущество всех видов становится жертвой самого преступного насилия; со всех сторон сжигают замки, разрушают монастыри, а фермы бросают на разграбление. Налоги, феодальные повинности исчезли, законы не имеют силы, а магистраты — власти».31 Оставшиеся дворяне поняли, что революция, которую они надеялись ограничить Парижем и утихомирить мелкими уступками, теперь стала национальной, а феодальные повинности больше не могут быть сохранены. Виконт де Ноай предложил, чтобы «все феодальные пошлины были выкуплены… за деньги или заменены по справедливой оценке….. Сеньориальные корветы, крепостное право и другие формы личного рабства должны быть отменены без компенсации»; и, покончив с сословными освобождениями, «налоги должны выплачиваться каждым человеком в королевстве пропорционально его доходам».

Ноайль был беден и вполне мог пострадать от этих мер, но герцог д'Эгийон, один из самых богатых баронов, поддержал это предложение и сделал поразительное признание: «Народ наконец-то пытается сбросить иго, которое тяготило его на протяжении многих веков; и мы должны признать, что, хотя это восстание должно быть осуждено… ему можно найти оправдание в тех тяготах, жертвами которых стал народ».32 Это заявление вызвало энтузиазм у либеральных дворян; они теснили друг друга, чтобы отказаться от своих сомнительных привилегий; и после нескольких часов восторженной капитуляции, в два часа ночи 5 августа, Собрание провозгласило освобождение крестьянства. Позднее были добавлены некоторые осторожные пункты, обязывающие крестьян периодически вносить плату в счет погашения определенных повинностей; но сопротивление этим платежам сделало их сбор практически неосуществимым и положило реальный конец феодальной системе. Подпись короля под «великим отречением» была предложена статьей XVI, которая провозглашала его, таким образом, «Восстановителем французской свободы».33

Волна гуманитарных настроений длилась достаточно долго, чтобы появился еще один исторический документ — Декларация прав человека и гражданина (27 августа 1789 года). Ее предложил Лафайет, который все еще был под впечатлением от Декларации независимости и биллей о правах, провозглашенных несколькими американскими штатами. Младшие дворяне в Ассамблее могли поддержать идею равенства, потому что они страдали от наследственных привилегий старшего сына, а некоторые, как Мирабо, перенесли произвольное тюремное заключение. Буржуазные делегаты возмущались аристократической исключительностью в обществе и монополией дворян на высшие должности в гражданской и военной службе. Почти все делегаты читали Руссо о всеобщей воле и приняли доктрину философа о том, что основные права принадлежат каждому человеку по естественному праву. Поэтому мало кто сопротивлялся тому, чтобы предварить новую конституцию декларацией, которая, казалось, завершала революцию. Некоторые статьи не терпят