казалось простым, доступным, в общении с казаками появилась та лёгкая, почти дружеская непринуждённость, которую он считал своею заслугой и которой, про себя, гордился очень. Чуткие донцы понимали это, подыгрывали ему и никогда не позволяли себе перейти границу, зная, что напускное панибратство оскорбит уважаемого ими есаула. А на другой день стряслась беда. Буланая кобыла Кандыбы лягнула в сердцах наскучившего ей своими заигрываниями рыжего мосластого жеребца. Лягнула с такой пылкостью, что отскочивший кавалер подтолкнул казака Петра Сороку. И случилось это в полдень на живописной, сплошь заросшей густой травой большой поляне, которая одной своей стороной нависала над едва слышной, текущей внизу рекою. На её кромке и стоял неосторожно казак Сорока, который, чувствуя своё родство с природой, обострённое только что съеденной гречневой кашей с тушенкой, любовался красотами высокого берега той стороны. Громадные сосны с позолоченными солнцем стволами, которые, казалось, забрались так высоко, что упёрлись иголками в голубое небо с развешенными тут и там барашками-облаками. Опрокинутый мощным тычком Сорока шмякнулся оземь, на широкой спине перемахнул ту самую кромку и низринулся вниз, и только пятки сверкнули. Всю эту трагедию с её завершающей частью видел друг Сороки казак Сиротин. Способность мыслить, двигаться и издавать звуки вернулась к нему почти сразу после увиденного. С воплем он кинулся к злополучному месту, рухнул на колени и заглянул в бездну. А там — скалы с двух сторон реки и саженях в десяти внизу быстро текущая река. И никаких следов друга Петьки. Первым пришёл в себя есаул. Приказал седлать лошадей. Двух верховых послал вперёд вниз по течению. Если есть возможность, ближе к воде, кричать, звать. Обозу — догонять казаков. Как оказалось, в двухстах саженях от падения Сороки шумел порог. Дальше — буруны и камни. Сиротин и Кандыба поскакали вперёд в надежде найти спуск к воде. Сиротин рассказал, что Сорока — отменный пловец. Он у Азова с лёгкостью переплывал Дон туда и обратно. И если он не разбился при падении, он обязательно жив. Но время шло, отряд подвигался вперёд, а новостей не было. Наконец вернулись дозорные. В ответ на молчаливые вопросы друзей отрицательно покачали головой и поехали во главе отряда. Евгений Иванович не задал им ни одного вопроса. Он знал — они сделали всё, что надо было. Всё пошло своим чередом. Казаки ехали в полной тишине. Были слышны лишь тяжёлые шлепки лошадиных копыт о землю. Дорога стала ровнее, скальные выступы стали реже и реже. Впереди меж деревьев мелькнул просвет. Похоже, поляна. Сиротин и Кандыба, не сговариваясь, тронули лошадей и ленивой рысцой двинулись вперёд. Саженях в ста на кустах орешника лёгкий ветерок теребил какие-то тряпки. Переглянувшись, казаки дали шпоры, добавили плетьми, и онемевший отряд не сразу сообразил, что это за дикие вопли откуда-то спереди. А сообразили — и что тут началось! С таким исступлением казаки ходили в атаку, когда ничто не могло остановить их. На краю большой поляны Сиротин и Кандыба сидели в сёдлах, то хохоча, то выкрикивая что-то, разводя руки в стороны, а то награждая тычками друг друга. В нескольких саженях от них на окаёмке успокоившейся реки лежал, раскинув руки, на горячем песке в чём мать родила живой Сорока. Продрогшего Сороку отогревали всем миром. Закутали с головой в два одеяла. На голову напялили лохматую папаху. В обозе взяли приготовленные на зиму меховые сапоги с толстой войлочной подошвой. Сорока сидел на земле в позе Будды, из-под папахи были видны нос да постоянно жующий рот. В одной руке была зажата кружка, в которую сразу подливали из стоявшей рядом бутыли с мутной жидкостью. Другой рукой Сорока отправлял в рот то кусок сала, то луковицу, откусывая от ломтя посыпанного солью ржаного хлеба, которым потчевал его сидевший рядом друг Сиротин. В промежутках между приёмами пищи, чем дольше длилась трапеза, тем с большим трудом выговаривая слова, он тем не менее не подвёл друзей и справился со своим рассказом:

— Когда я полетел вниз, испуга не было, — бойко начал он, — некогда было. Я не понял только, что это со мной делается и зачем. Оно мне надо?! А потом и думать было не надо. Мама родная! Я так грохнулся спиной о воду, что от удара у меня мураши забегали по телу. Это так показалось мне вначале. Это так же верно, как вот я тут сижу с вами. А потом меня так стало крутить-вертеть, что ни встречный камень — то мой! То боком, то мордой! Вы гляньте на мои руки, это что?! Оно мне надо?! В одном месте что-то как зацепило за мои шаровары, думаю, всё, приплыл! Можно было бы, конешно, шнурок развязать, да ведь жалко — вещь-то новая! Нет, думаю, помру, но не уступлю. Куда я без шаровар? Но господь помог! Крутнулся я как-то, и меня дальше понесло. Рукой щупаю: на месте. Ну, думаю, раз так, пусть меня теперь хоть до моря несёт. Не впервой, сдюжаю!

Казаки облегчённо вздохнули, переведя дух, заулыбались. Евгений Иванович с тихой радостью смотрел на них.

«Боже мой, ведь они, как дети, искренние, доверчивые. Рассказать бы это столичным шаркунам. Да разве поймут они?..»

— Ну а дальше что? — продолжил с большими паузами и с трудом выговаривая слова. — Смотрю и думаю: надо приземляться. А где? Стало шире, камней меньше, до берега — скалы, не добраться. Ну вот, плыл и плыл, плыл и плыл, плыл и…

Тут Сорока медленно, как бы вдумчиво, опустил голову на грудь, потом резво поднял её, тут же его покачнуло, понесло вбок, и он воткнулся папахой в песок. А кружку из руки так и не выпустил!

* * *

С каждым днём дорога становилась всё хуже. Заросшая травой, она местами была перегорожена стволами упавших или сваленных ветрами деревьев. Видно было — дорогой не пользовались много лет. Ветви разросшихся деревьев цеплялись за колёса повозок. Попадались участки, целиком заросшие кустарниками. Приходилось вырубать их. А стволы перегородивших дорогу деревьев — спиливать… Люди и лошади выбивались из сил. Настоящей бедой были полчища гудящих комаров и мошек. У казаков опухли от их укусов лица и руки. Единственным спасением был дёготь, взятый в дорогу для смазки колёсных осей. Казаки мазались этой чёрной густой жидкостью, глядя на неприглядные физиономии друг друга. Наконец, на четвёртый день пути, ситуация поменялась к лучшему. Стало суше. Заросшую травой глинистую землю сменил песок. Кустарника стало