Ничего хорошего с ним не было. Все было плохо, но что именно?

– Скажи, что? – не позволила я ему выдернуть руку.

Мы оказались посреди «пешеходки». Зажегся красный. Засигналил поток машин. Снова замелькали зеркала, снова стекла, снова внутри них они…

Отпустив Камиля и самокат, я крепко прижала обе ладони к глазам, опустившись на корточки.

– Кира… что?

Теперь уже Камиль схватил меня одной рукой под локоть, второй поднял самокат и перетащил нас через дорогу.

Я продолжала идти туда, куда он вел. Точнее, тащил. Словно я потерпела кораблекрушение и позволила ледяному Камильскому океану швырять мою спасательную шлюпку, как и куда ему будет угодно, ведь плыть куда-то лучше, чем просто тонуть.

Когда прикосновение Камиля исчезло, когда я вдохнула аромат травы и листьев, решилась распахнуть глаза.

– Почему ты на меня не смотришь? – спросила я.

– Почему ты не смотришь на дорогу? Куда ускоряешься? На самокате. И без. Куда, Кира?

– А ты «реши» меня, если осмелишься, Камиль!

Я пробовала обойти его по кругу, но Камиль продолжал отводить глаза.

– Почему ты меня ненавидишь? Подкалываешь? Высмеиваешь мои гипотезы?

– Потому что ты в состоянии ответить тем же.

Мы продолжали вертеться, как стрелка компаса, окруженная магнитной аномалией.

– Посмотри на меня! – требовала я, схватив его за рубашку. – Просто посмотри! Я не отстану, пока ты на меня не посмотришь!

Камиль дернулся. Раздался треск, и ткань порвалась от манжеты до плеча.

– Если я… – продолжал вырываться Камиль, и, чтобы не оторвать от многострадальной рубашки второй рукав, я его отпустила. Или это произошло, когда он закончил начатую только что фразу: – Если я посмотрю на тебя, ты умрешь.

* * *

– Мне, пожалуйста, вон те солнечные очки, – ткнула я пальцем в самые темные из всех на витрине палатки в подземном переходе, – и упаковку сахарных колечек дайте!

Может, Камиль имел в виду метафорическую смерть? Может, все это было аллегорией? Типа я не устою перед ним, как хозяйка Золушки, стоит ему схватиться за мои щиколотки?

Камиль произносил слово «смерть» чаще, чем «привет». Второе он не произнес ни разу, а первое ежедневно раз по триста. Я настолько привыкла слышать от него что-то о трупах, что не среагировала, даже когда его слова предназначались мне.

На всякий случай сегодня похожу в темных очках, чтобы не пересечься случайно с Камилем взглядами, и подумаю, как реагировать на его заявление.

Вот уже почти три месяца каждое утро я приезжала на самокате в особняк Страховых. Как все-таки хозяева похожи на свои жилища. У Воронцовых все вокруг источало эпатаж и помпезность – водопад в столовой, свисающие с потолков розы, райские птицы без клеток. К этому примешивалась вечная старинная классика – жемчужные ожерелья и высокие шелковые перчатки Владиславы Сергеевны, инкрустированные алмазной крошкой пуговицы.

В «кастрюльной» квартире Кости даже туалет управлялся искусственным интеллектом, тут же выдавая на зеркало результаты анализов. Казалось, умный дом был умнее самого Кости.

У родителей все подоконники были уставлены горшками с геранью, а в зале аквариум с рыбками занимал в два раза больше места, чем телевизор.

В моей съемной не было зеркал. Никаких. Я даже убрала с антресоли все хрустальные и прозрачные бокалы. Зато у меня был удобный для побега второй этаж и подвесные качели в форме половинки скорлупки грецкого ореха на балконе. Кажется, я спала на качелях чаще, чем в кровати.

Может, мне просто нравилось быть в скорлупе?

Особняк Страховых не стал исключением, превратившись в портрет Воеводина. Опытный профайлер мог бы «разгадать» старого следователя и его синюю свечу, что каждый вечер зажигалась за стеклышками уличного фонарика, но я уже знала ответ.

Воеводин зависим от прошлого сильней, чем от настоящего.

Как и я.

Мне нужна была правда о смерти сестер и о моей амнезии. Алла знала. Я уверена, Алла всегда знала правду, о которой я только грезила. Ради которой я поехала год назад к Воронцовым. Ради которой потеряла Костю и убила… единственную, кто обладал картой к моему душевному равновесию.

Последней связующей ниточкой оставался Максим.

Вот уже десять минут я стояла на нижней ступеньке особняка Страховых. Я сжимала кулон с пыльцой, который отдала мне Алла в оранжерее. Пыльцой, способной вернуть Косте память. От которой он отказался.

Еще один мостик, еще одна нитка, но тоньше человеческого волоска.

Так куда же мне? Назад к сестрам? Налево к Максиму? Направо к Косте?

Я пошла прямо – прямо навстречу Страху, ожидавшему меня у Страховых.

Под ногами простирались ковровые дорожки зеленого цвета с вытоптанными проплешинами в центре, на стенах висели портреты с облетевшей краской. Подписей не было, и кто на портретах – я не знала.

Тяжелые деревянные двери упирались в проемы стен, поблескивая истончившимися медными ручками, раза в два тоньше обычных. И не потому, что такой дизайн, а потому, что к ним двадцать десятков лет прикасалось бесконечное количество пальцев: сдавливая, крутя, нажимая; робко дотрагиваясь, бесцеремонно сжимая. Дверные ручки помнили тысячи прикосновений, отдавая частичку себя каждому, потому и истончились.

Думая об этих ручках, я представляла человеческие души, что от времени истончаются так же. С виду – кремень, по факту – всего лишь пыль. Та самая пыль, которой я сейчас дышала. Она состоит из частиц человеческой плоти. Даже плоти тех, кто давно ушел из жизни. Все они проникали внутрь легких, в кровь.

Может быть, я дышала сейчас теми, кто на портретах? Теми, кто когда-то жил без страха в особняке Страховых.

Теперь мои – осторожные и деликатные – пальцы опустились на прохладную позолоту. Открыв дверь в кабинет Воеводина, я разложила канцелярию на пятерых, кто значился в списке участников совещания, расставила бокалы и наполнила графин водой, не забыла про бумажные салфетки.

После разговоров с Воеводиным одна половина его посетителей испытывала жажду и безостановочно поглощала воду, а другая эту воду извергала – потея и краснея. Каждый уходил из кабинета с частичкой нервного истощения, что странно, ведь Воеводин чаще молчал и слушал, чем говорил. Лишь делал выводы по итогу беседы, озвучивая свою точку зрения.

И его точка становилась многоточием чьего-то срыва. Никто не любил слушать правду (им бы в Оймякон под шепот солнечного ветра). Страх. Они боятся. Все хотят жить верой, что убийцу накажут, а пропавших без вести разыщут живыми и невредимыми.

Раньше гостей, раньше Воеводина в переговорную, как обычно без стука, ввалился Смирнов. Он держал перед собой развернутую газету. Взяв левее, убедился, что я уже здесь, и поднял листы выше.

– На мне темные светонепроницаемые