– Господин нравоучитель, подскажи лучше, что мне сейчас делать, – Цезарь болезненно морщится и сдавливает пальцами виски.

– Воруй. Поступай, как остальные государственные люди. Твоя должность эдила это золотое дно. Плутос изобильный! Ты отвечаешь за римские строительства, дороги, торговлю, другой бы на твоем месте сделал состояние на зависть Мидасу.

– Я продам тебя за такие советы, – откликается Цезарь вялым тоном.

– Вряд ли это поправит твои денежные дела и позволит рассчитаться с кредиторами.

– Верно, много за тебя не выручишь, – фыркает Цезарь и, вскакивая с места с юношеской прытью, начинает расхаживать по таблину{10}. – Как бы мне пригодилась какая-нибудь хорошенькая война!

– Если прибыльная война где-то и состоится, Сенат отправит на нее Помпея, который так доблестно разгромил в Испании мятеж Квинта Сертория и добил остатки войск горемычного Спартака, украв все лавры у Марка Красса.

Цезарь слышит имя, что у всех на устах, и в глазах его разгорается лихорадочный блеск.

– Помпей, Помпей, Помпей Великий, – шепчет он одержимо, нарезая по таблину сужающиеся круги. – Истинный владыка Рима! Я отдал мою дорогую Юлию ему в жены и должен держаться за край его тоги, примыкая к этому колоссу, как малая пристройка к высокому храму. Помпей заслоняет солнце, сквозь него никому не пробиться! Не зависть ли говорит во мне? Неужели я так низок? Нет, не зависть, а страх! Вечный страх остаться в тени, в стороне, на обочине дороги, ведущей к величию… А ведь он жесток, суров, под стать господину своему Сулле, в молодости его прозвали «юноша-палач» за то, что самолично казнил трех консулов. Не хочу быть палачом! И вторым Помпеем быть не хочу, только первым Цезарем. Но как стать Цезарю первым? Я опять нищий…

Косма искоса поглядывает на хозяина. Иногда тот начинает бормотать про себя, никого вокруг не замечая. Его лицо размягчается, подтаивает, как сыр на жаре, а взгляд заостряется, брызги слов разлетаются с губ, словно богиня безумия Лисса вытряхивает их из его горла. Странное это состояние обычно заканчивается приступом падучей.

– Забудь о Помпее, – говорит раб осторожно, – у нас другие дела.

Но Цезарь поглощен своими мыслями.

– Если удастся занять должность великого понтифика, смогу рассчитаться с долгами. Как нелепо, что за отправление обрядов и молебны платят лучше, чем за прокладывание дорог! Режешь животных, получаешь деньги, священный мясник, священный мясник, мир наш невежествен, погружен во тьму суеверий и предрассудков, и мне придется преисполниться величия, какого не встретишь и у греческих трагиков, облачиться в благочестие, как в…

Он вдруг останавливается и смотрит на Косму с удивлением, будто позабыл, что находится в таблине не один.

– А где моя жена? – спрашивает он внезапно. – Отчего в доме так тихо? Где арфисты, флейтисты, торговцы тканями, портнихи, ювелиры, продавцы ароматов, благовоний, заморских диковин? Где рабыни, украшающие ее волосы и лицо? Куда пропал весь этот тщеславный вздор, которому она так привержена в отличие от моей скромной милой Корнелии? Без обычного гула ее свиты, пожирающей деньги, мне на миг показалось, что я оглох, как древний старик.

– Госпожа Помпея на собрании с остальными дамами, посвященном празднеству Доброй богини, – напоминает Косма.

– Ах, да, – Цезарь тяжело опускается в кресло и устало трет лоб, – я позабыл про великое женское священнодействие, на которое мужчинам заказан вход. Если стану понтификом, Помпея в следующем году возглавит церемонию. Будем надеяться, она хотя бы удосужится выучить правила.

– Ей придется подавать матронам пример простой и благонравной жизни без легкомысленных удовольствий, – замечает Косма и негромко прибавляет: – То-то она обрадуется.

– В музыкантах и нарядах, конечно, нет ничего безнравственного. Но мне не нравятся ветреники, что вокруг нее вьются, и я не одобряю ее дружбы с распутницей Клодией Пульхрой, имя которой давно замарано. Особенно настораживает меня ее братец Клодий. Похоже, он очарован рыжими кудрями и зелеными глазами моей супруги. А ума у нее ровно столько, сколько этот болван в состоянии оценить.

– Почему же ты это терпишь? – удивляется раб.

– Как я могу запретить мужчине в нее влюбляться? – Цезарь прикрывает глаза с утомленным видом. – Главное, чтобы она оставалась мне верной.

– Но пойдут слухи.

– Обо мне тоже болтают невесть что. Сплетникам пора определиться, кто я – педераст или волокита! Но шалости Клодии всем известны, и общение с нею может бросить тень на Помпею.

– Если ты спросишь меня… – начинает Косма.

– Не спрошу! Эти наставления я уже слышал. Я слишком ей потакаю, я не пользуюсь правами господина и повелителя, я должен запереть ее в доме и никого не пускать! А она пускай сидит и пытается родить мне сына, ха! Не желаю становиться ненавистным супругом-тираном. Говорят, Клодия отравила своего мужа, мне такая участь не улыбается.

– И вот опять ты слишком сильно хочешь, чтобы тебя любили! – Косма драматично заламывает руки. – Закончится тем, что станешь самым обожаемым покойником в Риме, как уже стал самым популярным банкротом.

– Ненависть все равно хуже, она приносит в мир зло и распад! Если человек не бесстрастен, то он просто животное. Сократ и Платон учили, что никому нельзя платить обидами за обиды и, уже тем более, заставлять страдать, используя насилие. Этика общественного блага требует…

– Я говорю не про общественный благо, а о твоей жене! – От возмущения грек сбивается с латыни. Он зол на то, в каких облаках витает Цезарь, а кто спустит его на землю, если ни верный слуга? Хозяин умен и хитер, но иногда, глядя в свою загадочную даль, не видит, что у него под ногами, а так можно и споткнуться. – Мы собираемся стать верховным мастером священных церемоний? Все глаза будут смотреть на нас. Придется укротить жену или найти новую. Супруга великого понтифика не должна быть ни в чем подозрета!

Выкрикнув поучение, Косма соображает, что зашел слишком далеко, и сейчас разразится буря.

Хозяин, застыв, смотрит на него, не мигая, и тишина в опустевшем доме вдруг становится очень громкой.

– Нужно говорить: «Она не должна ни в чем подозреваться», – произносит Цезарь еле слышно. – Ты можешь идти.

И от этого пригашенного голоса и спокойного тона Косма почему-то впервые пугается, что хозяин его действительно продаст.

В душном безмолвии страх входит в