Я обречённо кивнул.

– Вот мамка тебя выпорет! Ремнём! – кровожадно пообещала повариха. – До мяса! Жаль папки нет – тот бы просто голову оторвал!

– В Антарктиде он. На станции.

– Ага! На станции! – повариха развеселилась.

Я насупился.

– Сбежал, – буркнул. – Знаю. Врёт мамаша про Антарктиду.

Повариха хмыкнула, хотела что-то сказать, но промолчала.

– Да и мамаша не выпорет, – расхрабрился я. – Её дома почти не бывает. А когда дома – пьяная. Не выпорет. Нет.

Линда прищурилась, разглядывая меня, розовым ногтём почесала нос. Нос у неё тоже был в конопушках. А вот глаза оказались почти бирюзовые. Голубые в зелень. Серёжки у моей мамы были такие – с бирюзой.

– А зачем на крыше? – спросила.

– Никого нет. Никто не лезет. Можно придумывать…

– Чего придумывать?

– Ну… – я растерялся. – Всякое можно придумывать… Про пиратские сокровища, про рыцарей можно… Знаете, какие истории бывают! Про мушкетёров, про индейцев! Или вот – офигенная история! Жил один моряк, кажется, в Марселе…

– Где?

– Ну, во Франции, в общем. У него была невеста – Мерседес звали. Красивая – жуть!

– Ага! Видать та ещё гусыня!

– Ну да! Так вот один мужик решил эту Мерседес отбить у моряка. Он написал в полицию донос…

– Вот дупель!

– Не перебивайте, пожалуйста! Моряка, значит, арестовали и посадили в тюрьму. Пожизненно…

– Ну твари – на всю железку! Выходит, один хер, что Франция, что…

– Но не в такую, как наша, – я мотнул головой в сторону тюремной трубы. – А в замке, что на острове Иф.

– Вроде Соловков…

– Там, на острове Иф, моряк познакомился с аббатом…

– Это кто?

– Ну вроде попа.

– Ерша гонишь, малец! У них попов не сажают!

– Ничего не гоню! Да и неважно, не в том дело! Короче, аббат этот рассказал моряку про сокровища, которые он спрятал…

– Ну и баклан, поп этот!

– Да он старый совсем! Рассказал и помер!

– Во облом! – повариха явно расстроилась.

– Не – всё классно вышло! Моряк вместо мёртвого аббата лёг, его зашили в мешок и бросили со скалы в море…

– Ну вертухаи, ну лопухи! А как же он, моряк-то? В мешке? Зашитый?

– Ну он же моряк! Он под водой пять минут, наверное, может просидеть! Он мешок разрезал…

– Фартово! А сокровища?

– Нашёл! И вернулся в Марсель! Но под личиной графа Монте-Кристо. Чтоб никто его не узнал.

– Ясно! Ксиву слепил новую, короче.

– Ага. Вроде того, – я решил в подробности не вдаваться, тем более что в урезанном журнальном изложении вопрос паспорта и прописки графа не обсуждался.

– Ну вернулся, значит, в Марсель и отомстил всем, которые его предали. Только Мерседес пожалел, хоть она и женилась на том гаде…

– Замуж вышла, – поправила Линда и задумчиво добавила. – Пожалел, профуру. Любил, видать, крепко…

Мы замолчали. Линда стояла на коленях, задумчиво наклонив голову. На окраине города, где-то у Еврейского кладбища, забрехала собака. Ей ответила другая, хриплым басом. Я разглядывал свои драные сандалии из коричневого кожзаменителя, облупившуюся краску крыши, трафаретную надпись на одеяле, всё-таки вынесенном из санчасти. Скорее всего, самой Линдой. Она шмыгнула носом, сплюнула.

– Тебя как звать?

Я ответил.

– А лет сколько?

Я соврал.

Мы снова замолчали. Время остановилось. Потом Линда потрогала шею, точно у неё прихватило горло, откашлялась.

– Поди сюда, – тихо позвала повариха странным голосом, настороженным что ли. – Ближе… Да ближе. Не укушу…

Ухватив за ремень, она притянула меня. Звякнула пряжка. Ловко, одной рукой, Линда расстегнула две верхние пуговицы. Рывком, вместе с трусами, стянула до колен школьные портки. Сердце моё ухнуло в бездну. Напоследок успел подумать о позорных сатиновых трусах.

– Точно пятнадцать? – подняв лицо, спросила повариха.

Я пискнул что-то в ответ и в ужасе зажмурился. Больше всего я боялся сойти с ума или умереть от разрыва сердца.

Потом мы просто лежали. Лежали бок о бок, сцепив жаркие потные пальцы, и молча пялились в небо. Экстаз мой щенячий сменился тихой радостью с оттенком сладкой тоски – будто я уже умер и угодил в рай.

Линда свободной рукой нашарила свою «Приму». Закурила. Едкий табачный дым смешался с запахом её тела – бабий пот и горькая корка ржаного хлеба. Так пахнет баня, если на камни плеснуть светлого пива. Пару раз, не выпуская сигарету из пальцев, она дала затянуться и мне. Я вдыхал дым осторожно, стараясь не закашляться.

Она начала говорить, рассказывать про себя, глядя на облака, которые равнодушно ползли на расстоянии вытянутой руки. Её монотонный тихий голос – наверное, это из-за акцента – показался мне каким-то таинственным, почти сказочным, будто со мной беседовала русалка или инопланетянка. Я молчал и слушал. Одновременно я ощущал, что со мной творится что-то неладное. Страшное и восхитительное чувство – мне хотелось рыдать и смеяться, хотелось прижаться к этой большой рыжей женщине, прижаться до боли. Вдавить себя в неё, слиться воедино с белым телом.

Линда родилась в Латгалии, на хуторе под Крустпилсом. У синего лесного озера, окружённого корабельными соснами. В ручье водились раки, а к концу июня поляна перед домом становилась красной от земляники. Когда Линде исполнилось одиннадцать, отец убил мать – зарубил топором. Отцу дали пятнадцать лет, девочку отправили к бабке в деревню под Резекне.

– Я тот год совсем не говорила. В школе не говорила, дома тоже молчала. В классе думали, что я чокнутая, – Линда тихо присвистнула, покрутив у виска указательным пальцем. – А мне плевать. Чокнутая. Даже хорошо.

Она замолчала. Достала из пачки сигарету, плоскую, точно сплющенную.

– Дед мой, он поляк, – Линда сделала ударение на «о». – Старик тогда был… Сколько тогда? Семьдесят или так…

Она разминала сигарету, шуршал сухой табак. Тихим, безразличным голосом она рассказала, как дед изнасиловал её, когда они ходили по грибы в соседний лес. Дело было в середине сентября, начиналось бабье лето, они набрали две корзины боровиков. Вечером дед принёс ей кулёк карамелек.

– Барбариски. Кисленькие, – Линда закурила, зажмурилась от дыма. – А другой ночью пришёл опять.

Линда убежала от них.

У Плявиниса стоял цыганский табор, цыгане приняли её, научили попрошайничать и воровать. Воровали по базарам и на рынках. Тырили из грузовиков и легковушек на бензозаправках. Линда быстро попалась, её отправили в Даугавпилс, в колонию для малолеток. Из ремесленных курсов она выбрала поварские. Другим вариантом было шитьё.

К концу её истории стало ясно, что я пропал окончательно. Не жалость и не сострадание, смутное новое чувство, которое распирало меня, вытеснило всё остальное – здравый смысл в первую очередь. Я не просто согласился бы умереть