в этой традиции принято называть объективным[58]. Это объективное содержание, которое представляло в сознании отдельные вещи или явления (repraesentatio obiectiva), отличали от познаваемых явлений и самих реальных вещей, которые признавались в кантовском течении философии непознаваемыми.

Вернемся к вопросу репрезентационизма посткартезианской философии, который по-прежнему остается в тесной связи с постмодернистским толкованием объективности познания и истины. Так вот, подчеркивается, что в каждом конкретном случае способ репрезентации детерминирован субъективными условиями, определяющими не только как, но также что мы познаем. На переломе XIX и ХХ веков появились три главных редукционизма, которые все формы детерминации сводили к одному из трех факторов: экономическому (К. Маркс и марксизм)[59], витальному (Ф. Ницше) и сексуальному (З. Фрейд). Принятие одного из них за доминирующий влекло за собой определенное понимание объективности. Например, марксист Адам Шафф писал:

«С точки зрения объективности познания (в единственно реальном понимании это означает объективность относительную, а не абсолютную), оптимальным решением будет занять позицию, обусловленную классовыми интересами пролетариата»[60].

Поскольку выделенные внешние факторы полностью детерминируют наше познание, следовало признать, что полученные нами в ходе познания данные не представляют независимым (автоматическим) и непосредственным образом никаких внешних вещей или их состояний, но являются исключительно производной одного из трех (или более) указанных детерминантов. Отсюда делался вывод, что все стремления наших познавательных структур к тому, чтобы автоматически представлять реальные вещи вне сознания, лишены оснований. Человек представляет собой нечто вроде закрытой в своем сознании «монады», которая выброшена скорее не в гармоничный и логичный мир (Г.В. Лейбниц), но в хаос иррациональной истории и неосознаваемых инстинктов. Постмодернизм, будучи прямым продолжением указанных философских течений, добавляет к этому репертуару множество других детерминантов, которые якобы должны сделать невозможным для нас реальное познание мира из-за воздействующих на наше познание факторов: языко-вых[61], культурных, политических, расовых или гендерных.

2.6. Главные составляющие идеологии постмодернизма

Постмодернистская эпистемология с одной стороны, критикует репрезентационизм, а с другой — высказывает пожелание отбросить его в пользу размещение познания и познавательного дискурса за пределами каких-либо структур, имеющих претензии к объективному представлению структур бытия реального мира. Она принимает в свой инструментарий три концепции: прагматизм, теорию языковых игр и так называемую новую риторику[62].

Если говорить о первой, прагматизме, то в нем познание и его истинность отождествляются с успешностью и получением выгоды. Как провозглашал его создатель, «правда это […] название класса всякого рода весьма конкретных и проверяемых опытом ценностей»[63]. В таком понимании ставится под вопрос классическое понятие «корреспонденции» между действительностью и сознанием, определяя ее, как пустую и статичную. Применение прагматической концепции истины привело к утверждению, что «если теологические идеи докажут свою применимость к конкретной жизни, прагматизм признает их истинными именно в этом смысле»[64]. Примером связи постмодернизма и прагматизма является деятельность Ричарда Рорти и его работа «Философия и зеркало природы» (“Philosophy and the mirror of nature" (Princeton, 1979), в которой он чрезвычайно радикальным (что вовсе не значит эпистемологически обоснованным и непроизвольным) образом подверг критике понятие репрезентации[65].

Большой популярностью пользуется среди постмодернистов концепция языковых игр позднего Людвига Витгенштейна, представленная в форме свободных, не связанных друг с другом сентенций («Философские исследования», 1953). В них отбрасывается точка зрения о том, что язык отражает структуры бытия окружающего мира в семантической плоскости языка (знак — обозначаемое) в пользу тезиса, который редуцирует язык до чисто функционального аспекта в прагматическом сообщении (говорящий — адресат сообщения), в соответствии с одним из основных тезисов «значение слова — это способ использовать его на языке»[66]. В результате, предложение является лишь инструментом для различных приложений (связь, манипуляция и т. д.), a это смысл лишь как способ использования[67]. Философия, согласно Витгенштейну, не имеет никаких компетенций познания, а только лишь терапевтические.

Наконец, в концепции т. н. новой риторики, созданной философом польского происхождения Хаимом Перельманом, речь идет о том, чтобы создать общую теорию аргументации речи, «адресованную аудитории любого рода, как толпе, собранной на площади, так и коллективу специалистов»[68]. Правда, рассматриваемая с этой перспективы, понимается исключительно в категориях принятия (акцептации) некоей точки зрения в результате применения риторической техники убеждения (персвазии), главного средства и цели в этой форме риторики, которая в постмодернизме заменяет логическую аргументацию.

Современный постмодернизм кажется похожим на эклектическую компиляцию перечисленных традиций. Примерами американских постмодернистов, сочетающих антилогоцентрическую и риторическую опции, являются Бредфорд Вивиан[69] и феминистка Шерил Гленн[70]. В работе одного из европейских постмодернистов Мишеля Фуко, мы читаем:

«Хотя язык уже не копирует непосредственно тех вещей, которые называет, несмотря ни на что, он не отделен от мира; по-прежнему, хотя и в иной форме, он остается местом проявления и составляет часть пространства, где правда одновременно проявляется и высказывается»[71].

3. Политически корректное конструирование истории вместо ее реконструкции. Нигилистские источники постмодернизма

Заметим, что современные оппоненты реалистического понимания исторической правды, как правило, не предпринимают попыток изначально сформировать отношение к ее основам путем добросовестного изложения ее ключевых положений. Обычно дело сводится к констатации (как это сделал Ежи Топольский), что: «согласно концепции корреспонденции правды истинным, как известно, является мнение, которое совпадает с действительностью». Этот автор не дал себе ни малейшего труда сравнить эпистемологические и онтологические положения классической концепции истины, а в особенности — указать ее основные составляющие, ограничившись заявлением о ее мнимой неточности. Его «критика» положений отрицаемого им взгляда на правду ведет к уведомлению мира, что классическая концепция правды опирается на наивный реализм, авторитет которого был серьезно подорван без, как кажется, дальнейшей возможности выжить в традиционной форме[72].

Вместо классически понимаемой правды предлагается концепция под названием конструктивизм, согласно которой образ действительности, описываемый исследователем (здесь — историком), является его собственным конструктом, автономным с точки зрения минувшей действительности. Эта конструкция «сооружается одновременно в ходе наблюдения (не существует «чистого» наблюдения), и в ходе исследования источников»[73]. Концепция конструктивизма опирается на предпосылку одного из глашатаев этой позиции, Леона Гольдштейна: «у нас нет никакого доступа к прошлому» (“We have no access to thatpast")[74]. Таким образом, прямым продолжением конструктивизма является концепция многообразия исторических правд как производная многообразия конструкций нарраций